Мост на Жепе

Андрич Иво

И повалил народ из окрестных сел смотреть мост. Из Вышеграда и Рогатицы приезжали горожане и, восторгаясь мостом, досадовали, что этакий красавец будет украшать собою чертову глушь, а не их городишко.

– Что ж, родите своего визиря, – отвечали им жители Жепы и хлопали по каменному парапету, края которого были такие ровные и гладкие, что казались вырезанными из сыра, а не высеченными из камня.

Не успели первые восхищенные путники перейти мост, как зодчий рассчитался с рабочими, увязал и погрузил сундуки, набитые приборами и бумагами, и вместе с доверенными людьми визиря тронулся в Стамбул.

Тогда только по городкам и селам заговорили о нем.

Цыган Селим, перевозивший на своей лошади вещи зодчего из Вышеграда, и единственный человек, заходивший в его избушку, сидел то в одной лавке, то в другой, бог знает в который раз пересказывая все, что знал о чужеземце.

– А все же не такой он человек, как другие. Зимой, как работы свернули, бывало, я к нему дён по пятнадцать не заглядываю. Приду, а у него все нетронуто стоит, как я оставил. В избе стужа лютая, а он сидит себе, медвежью шапку нахлобучил, замотанный весь до горла, только руки торчат, синие от холода, а он знай себе камень точит да все пишет чего-то. Точит да пишет. Открою, бывало, дверь, а он на меня зыркнет своими зелеными глазищами, брови насупит, вот-вот сожрет. А сам ни гугу. Я такого сроду не видывал. И вот, милые вы мои, промучился он этак полтора, почитай, года, а как закончил мост, двинулся в Стамбул. Переправили мы его на пароме на тот берег, и затрусил он, покачиваясь в седле: хоть бы разочек на нас взглянул или на мост! Нет.

Лавочники наперебой расспрашивали цыгана про зодчего и про его житье-бытье и, все больше поражаясь, не могли нагореваться, что не присмотрелись к нему получше, когда он расхаживал по вышеградским улицам.

Между тем зодчий продолжал свой путь, но, не доезжая двух перегонов до Стамбула, заболел чумой. В сильном жару, едва держась в седле, он добрался до города и сразу свернул в больницу итальянских францисканцев. А ровно через сутки скончался на руках одного их монахов.

Утром следующего дня визиря известили о смерти зодчего и передали ему расчеты и чертежи нового моста. Зодчий получил только четверть положенного ему вознаграждения. Он не оставил после себя ни долгов, ни имущества, ни завещания, ни наследников. После долгих размышлений визирь распорядился одну часть денег покойного отдать больнице, а две оставшиеся – пожертвовать приютам для бедных.

Как раз в то время, когда визирь отдавал эти распоряжения, – стояло тихое утро на исходе лета, – ему подали прошение молодого стамбульского вероучителя, из Боснии родом, сочинявшего необычайно складные стихи и пользовавшегося высоким покровительством и щедрыми подарками визиря. Вероучитель писал, что до него дошла весть о мосте, воздвигнутом по повелению визиря в Боснии, и он надеется, что на этом мосту, как и на всяком общественном сооружении, будет сделана надпись, дабы все могли знать, когда и кем он построен. Вероучитель предлагал визирю свои услуги и просил удостоить его чести принять хронограмму, при сем приложенную и составленную им с великим тщанием. На плотном листе бумаги была старательно выведена хронограмма с красными и золотыми заглавными буквами:

Когда Добрая Власть и Благородное ИскусствоПротягивают руки друг другу,Рождается такой прекрасный мостНа радость подданным и во славу ЮсуфаВо веки веков.

Внизу стояло изображение печати визиря в овале, поделенном на два неровных поля: на большем было начертано: «Юсуф Ибрахим, преданный раб божий», а на малом –

девиз визиря: «В молчании – надежность».

Долго сидел визирь над этим прошением, опершись одной рукой на листок, а другой – на расчеты и эскизы зодчего. Последнее время прошения и письма все чаще повергали визиря в глубокую задумчивость.

Летом минуло два года со времени опалы и заточения визиря. Первые месяцы после возвращения к власти визирь не замечал в себе никаких перемен. Он достиг расцвета сил, когда полнее всего ощущается бесценная сладость жизни; он победил своих врагов и был могущественнее, чем когда-либо прежде; глубиной своего недавнего падения Юсуф мог измерить теперь высоту своего величия. Но чем дальше, тем настойчивее тревожил визиря признак темницы. И если порой ему удавалось отогнать черные мысли, то обуздать сны было не в его власти. Долгими ночами визиря мучили кошмары заточения и тенью неосознанного ужаса преследовали его наяву, отравляя дни.

Великий визирь стал как-то чувствительнее к окружающим его вещам. Вещи, которых раньше он не замечал, теперь раздражали его. Он приказал заменить бархат в своем дворце светлым сукном, которое было гладко и мягко на ошупь и не скрипело под рукой. Он возненавидел перламутр, ибо в его воображении перламутр олицетворял холод пустоты и одиночества. При одном взгляде или прикосновении к перламутру у визиря стыли зубы, а по коже пробегали мурашки. Мебель и оружие, инкрустированные перламутром, были удалены из его покоев.

Юсуф начал ко всему относиться со скрытым, но глубоким недоверием. С некоторых пор в душу его закралась страшная мысль: любой поступок человека и любое его слово могут принести зло. И потенциальной возможностью зла стало веять от всего, что Юсуф слышал, видел, говорил или думал. Визирь-победитель ощутил страх перед жизнью. Так незаметно для самого себя он вступал в то состояние, которое является первой фазой умирания, когда человека больше занимают тени вещей, нежели сами вещи.

Этот недуг, прочно угнездившись в нем, разъедал ум и сердце визиря, и не было никого, кому он мог довериться и признанием облегчить свою душу. Когда же, закончив свою разрушительную работу, пагубная отрава обнаружит себя, то и тогда о ней никто не узнает, и люди просто скажут: смерть. Никто ведь и не подозревает, сколько великих и сильных мира сего неслышно носят в себе невидимую для глаз, но неотвратимую смерть.

В то утро после бессонной ночи визирь, как обычно, чувствовал себя усталым, но был спокоен и сосредоточен; веки его налились тяжестью, а лицо как бы стянула утренняя свежесть. Визирь думал об умершем зодчем-чужестранце и о тех бедняках, которые будут есть заработанный им хлеб. Он думал о мрачной горной Боснии (воображение всегда рисовало ему Боснию в мрачных тонах!), где даже священный свет ислама бессилен рассеять мрак, где угрюмый нищий люд прозябал в темноте и невежестве. И сколько же таких заброшенных уголков на этом свете? Сколько неукротимых рек без мостов и брода? Сколько поселений без питьевой воды и мечетей без радости и красоты?

И перед внутренним взором великого визиря вставал мир, до краев наполненный беспредельной нуждой и страхом, разнообразным и многоликим.

Солнечные зайчики прыгали по зеленой черепице садовой беседки. Взгляд визиря упал на стихи вероучителя; он поднял руку и дважды их перечеркнул. Помедлив, перечеркнул и правое поле своей печати, где было начертано его имя. Остался девиз: «В молчании – надежность». Некоторое время Юсуф колебался, но потом снова поднял руку и решительно перечеркнул девиз.