Мост над бездной
Шрифт:
— А сколько раз он поднимался и спускался по лестнице, пока вы его не прокляли? Разве он с нее падал? Не-ет. А еще кто-нибудь с лестницы падал? Не-е-ет.
— Сколько раз он поднимался и спускался уже после того, как я его проклял? — с отчаянием спросил Ршава. — Он ведь не в тот же миг поскользнулся. Все это чепуха, вот что я тебе скажу.
— Да, святейший отец. — Воил ответил так явно не потому, что согласился с прелатом. Гончар очень боялся возражать.
Ршава еще раз взглянул на тело. Кровь уже остановилась. Летом над ним кружились бы мухи, подумалось прелату.
А поверил ли сам Токсар, что проклятие сработало? И не винил ли он во всем Ршаву в последний страшный момент своей жизни? Этого уже никто не узнает.
Вестей с юга не было. В прежние зимы до Скопенцаны долетали хотя бы обрывки новостей; теперь же горожане были лишены и такой малости. Насколько широко хаморы рассеялись по Видессу? Ршава не мог этого знать. Мог лишь предполагать, и собственные догадки ему не нравились.
Чем дольше тянулась зима, тем больше снижал Зауц норму выдачи зерна. Она стала неприятно маленькой, но не настолько, чтобы грозить людям настоящим голодом. «Пока не стала», — мрачно подумал Ршава. Он каждый день молился о том, чтобы хаморы ушли от города. Они не уходили. Осада, если ее можно было так назвать, продолжалась.
Ополченцы выслали конный отряд через задние ворота. Если Скопенцана не знала, что творится на просторах империи, то все шансы были за то, что и в империи не знают о происходящем здесь, на северо-востоке. Ополченцы надеялись, что гарнизон какого-нибудь соседнего города придет на помощь Скопенцане.
Ршава подозревал, что надежде этой сбыться не суждено. Если гарнизон Скопенцаны отправили сражаться на гражданскую войну, то почему с другими гарнизонами не поступили так же? Звучит вполне логично. Но какое ополченцам дело до логики, когда ими командует Воил? Не очень-то большое — во всяком случае, с точки зрения прелата.
Но он все равно помолился за успех отряда. Слабый шанс на успех не делает задачу невыполнимой, всего лишь маловероятной…
День тянулся за днем. Ни один имперский солдат не пришел и не прискакал в Скопенцану с юга. Ни один человек из тех, кто уехал из города, так и не вернулся. Никто не мог сказать точно, что с ними случилось. Никто не мог сказать — но, опять-таки, все возможные причины Ршаве не понравились.
Люди начали шептаться у него за спиной. Они тыкали в него пальцами, когда полагали, что прелат их не видит, и быстро отворачивались, когда думали иначе. Некоторые из тех, кто годами ходил на божественные литургии в его храм, стали молиться в других местах. Взамен на его службы начали приходить совершенно незнакомые прихожане. Ршава счел такой обмен неудачным. Новые прихожане глазели на него так, словно надеялись, что он проклянет кого-то еще и невезучая жертва умрет у них на глазах.
Ршаве хотелось проклясть их. Но прелат не сделал и этого. Проклятия — дело серьезное, даже если прихожане этого, кажется, не понимают. А если бы проклятия не были делом серьезным, то они не имели бы никакого смысла — и это опять же было не то, что зеваки из его
Ршава старался проповедовать и возносить молитвы как можно ближе к тому, как он говорил бы, если бы не было ни гражданской войны, ни нашествия хаморов. Но такое удавалось не всегда. Ему приходилось держать в уме крестьян-беженцев и напоминать слушателям, что эти бедняги такие же видессиане, как и те, чьи предки жили в Скопенцане последние сто пятьдесят лет.
Такие напоминания нравились не всем. Многие ополченцы вставали и уходили из храма посреди проповеди.
Так же поступали и некоторые из богатых торговцев и состоятельных горожан. Когда Ршава после литургии выходил к прихожанам для неформальной беседы, он видел, что и некоторые женщины, покидают свою галерею, не задерживаясь в храме.
Но Ингегерд всегда подходила к прелату, и он издалека видел ее солнечно-яркие волосы.
— Вы хорошо говорили, — сказала Ингегерд после одной из страстных проповедей.
Ршава поклонился, как будто не он сам, а она была родственницей императора. Неужели ее одобрение так много для него значит? Очевидно, да.
— Большое спасибо, — ответил он, стараясь ни голосом, ни взглядом не показать, насколько она затронула его чувства.
— Мы стали бы глупцами, разжигая вражду в городе, когда за его стенами варвары рыщут, — продолжила она.
Кое-кто в Скопенцане мог бы назвать варваром ее, несмотря на то что она была женой видессианина. Да и сам Ршава мог бы — до тех пор, пока не узнал ее лучше. Надо быть глупцом, чтобы разжигать вражду в Скопенцане, — такая мысль никогда не приходила прелату в голову. Но это не означало, что Ингегерд не права.
— Мы поступили бы неправильно, если бы выгнали из города беженцев, — сказал он.
— Ну да. И это, конечно, тоже, — согласилась Ингегерд. Практические вопросы значили для нее больше, чем моральные.
Это разочаровало прелата. Было бы идеально, если бы она мыслила в точности как и он.
— Если мы не станем помогать друг другу, кто же поможет нам, когда мы будем нуждаться в помощи?
— Даже в этом случае, — решительно кивнула она. — Как хочется мне, чтобы Фос заставил и мятежника, и автократора этот вопрос себе задать.
Она наверняка знала, что Ршава — троюродный брат Малеина. Прелат не помнил, чтобы говорил ей о своем родстве, но в Скопенцане это уже давно не было секретом. И тем не менее Ингегерд решительно осудила и Малеина, и Стилиана. Значило ли это, что она наивна — или просто уверена в своих понятиях о справедливости?
Если бы не Малеин, а сам Ршава носил красные сапоги, он повторил бы не все поступки автократора с момента, когда против него выступил узурпатор. И отрицать этого прелат тоже не мог.
— Как ни печально, но человек сперва поступает так, как считает выгодным для себя, — сказал Ршава. — А уж потом отыскивает — или изобретает — всевозможные способы объяснить, почему именно его поступки были единственно моральными.
— Фос осудит тех, кто так поступает, — произнесла Ингегерд с суровостью самого непреклонного столичного богослова.