Мост в бесконечность. Повесть о Федоре Афанасьеве
Шрифт:
Вот с этой-то ордой и встретились большевики на Шереметьевской, когда, уставшие, голодные, насквозь промокшие, направлялись на Талку. Лицом к лицу — две противоборствзпощие силы. «Уберите свои тряпки!» — потребовал лавочник Собинов. «Проходите мимо!» — строго ответил Фрунзе. «Господа, это издевательство!» — плаксиво заголосил младший племянник Куражева. «Проучим смутьянов!» — поддержал старший. «Давайте поговорим миром! — только и уснел сказать Афанасьев. — Места много на улицах, всем хватит» — «Какие ишшо разговоры! — заорал Лаврентьев. — Бей их!» — «С богом!» — подхватил Гришка Шанин и, отдав
А после этого, догоняя рабочую демонстрацию, на Сретенской улице с процессией монархистов встретились боевик Василий Морозов и его друзья по фабрике — Миша Красильников и Петруша Соловьев. Хорошо зная Морозова и его роль во время летней стачки, Григорий Шанин заорал как резаный:
— Господа! Зубковские депутаты показались!
Подвыпившие манифестанты озлобленно загудели. Григорий Шанин выбежал на обочину с царским портретом, остановился перед Морозовым и дурашливо поклонился:
— Не погребуй, Василь Евлампич. Обчество требует-с…
За Гришкой потянулись дружки, окружили рабочих — красные рожи, сжатые кулаки, готовые к лихому мордобитию. Василий немного побледнел, но, сдерживая себя, сказал миролюбиво:
— Пропустите, никому не мешаем.
— Оченно мешаете, — прохрипел Шанин. — Проходу от вас нетути… Цалуй патрет!
— Чего рассусоливать?! — взвизгнул приказчик Бабанина. — Видал миндал, носы от ампиратора воротят! Бей их, ребятушки, в мою голову! Круши депутатов!
— С нами крестная сила! — благословляя побоище, пробасил лавочник Кузнецов.
Василий Морозов выхватил револьвер и пустил пулю поверх голов. Выстрел пришелся по царскому аксельбанту. Толпа на секунду замерла. Соловьев испуганно крикнул:
— Бежим!
Используя всеобщее замешательство, Петруша бросился влево, к пойме Уводи, надеясь схорониться в кустах ивняка. Как потом оказалось, рассчитал правильно — остался невредимым. А Миша Красильников, прыгнув через канаву, поскользнулся — упал.
— Дави его! — взревел Шанин.
Коваными каблуками — в лицо, в лицо! С размаху под ребро носком сапога! Бей, чтобы умылся красной юшкой — они любят красное! Бей, чтобы никогда не поднялся, не подбивал народ на безрассудство! Бей, чтобы другим неповадно было!
Красильников уже не дышал, а его все топтали, дав волю звериной ярости…
А Василий Морозов, отстреливаясь, убегал по Предтеченской. Заметил, что кто-то упал, кажется полицейский. Но это не остановило погони. За спиной — топот множества ног и отчаянные вопли: «Держи его! Хватай!»
Василий отбросил в канаву револьвер с опустевшим барабаном. Грудь распирало, глаза застилало едким потом. Морозов наддал из последних сил и постепенно начал отрываться от преследования. Свистки городовых зазвучали потише и голоса — воют, словно стая борзых, но отдельных слов уже не разобрать. «Вроде бы ушел», — подумал Морозов, переводя дух. Но тут из покосившихся ворот ему наперерез мотнулся Ванька Хрисапов —
— Прочь с дороги, застрелю! — пригрозил Василии.
Однако Хрисанов выбежал на середину улицы, слегка присел и, растопырив руки, стал ловить Морозова, как, бывало, в детстве, когда играли в пятнашки. «Напрасно бросил револьвер, — мелькнула запоздалая мысль, — голыми руками не испугаешь». Василий сделал обманное движение, надеясь обойти лавочника, по Хрисапов изловчился, ухватил за полу пиджака. Они упали, барахтаясь в уличной грязи. Лавочник вцепился в Морозова мертвой хваткой, без конца повторяя: «Прощенья просим, не уйдешь… Прощенья просим…» Было бы время, Василий скрутил бы Хрисапова, недаром носил кличку Ермак. По тут, изрыгая проклятья, подоспела погоня…
А потом на телеге с возницей, оповещенный о происшествии, приехал дежурный городовой. Закуривая, плюнул в сторону тела, вклеенного в жидкую грязь:
— Отстрелялся.
— Куды его, на могилки, што ли ча? — спросил возница, поворачивая Василия лицом к небу. — Дак теплый еще…
— Грузи, грузи, — сказал городовой, усмехнувшись. — Там остынет.
— Дак сердце в ем колотится, — возница запустил руку под рубаху, пропитанную кровью. — Ей-богу!
Городовой беспомощно оглянулся — на улице никого. Натешившись всласть, озверевшие обыватели подались на Талку, вооружившись кирпичами и дубинками.
— Поторопились, значит, — матерно ругнулся городовой. — Везучий, сукин сын… Ладно, давай в больницу.
Сбившись в кучку у лесной сторожки, одолеваемые тяжелыми мыслями, искали ответа — что же, собственно, произошло?
— Гадство какое! — Дунаев плюнул под ноги, оставив в покое дернину. — Выходит, разгромили нас? Скажи, Трифоныч. Как это понимать?
Фрунзе открыл глаза, разлепил спекшиеся губы:
— Все эти дни, начиная с семнадцатого октября, некоторые товарищи думали, что дарованные свободы имеют какую-то цену. Поверили манифесту… А сегодня нам напомнили: главная борьба только начинается. Тряхнули хорошенько, чтобы не раскисали, не предавались иллюзиям…
Федор Афанасьевич понял — камушек в его огород. Что было, то было. Позавчера он действительно воспарил: свобода! Фрунзе противился тому, чтобы он выходил на крыльцо клуба господ приказчиков с речью перед народом. Даже упрекал в неконспиративности. Но Афанасьев не утерпел, согласился открыть митинг. Впервые в своей жизни поднялся на возвышение, чтобы громко, не в лесу на тайной сходке, а в самом центре города, на просторной площади Нижнего базара сказать людям все, что много-много лет вынашивал в душе, о чем думал в тюрьмах, в ссылке, в подполье. До сладостного восторга вознесся, до слез открытых, обильных — не стыдных мужчине слез радости. Михаилу этого не понять. Он хоть и носит солидную кличку Трифоныч, но молод еще, очень молод. Фрунзе может ждать, впереди у него целая вечность. А ему, Афанасьеву, вдруг стало страшно, что минута такая не повторится. Очень хотелось верить, что светлый день уже настал, что жизнь прожита не зря, что хоть краешком глаза, но довелось узреть священный лик свободы.