Мост в бесконечность. Повесть о Федоре Афанасьеве
Шрифт:
— В самый раз, — заверил Афанасьев. — Аптеку и врачебную помощь… Глаза людям поберечь надобно. Ткань белая, солнце с южной стороны шибко падает, глаза слезятся. Раздражаются… Я ведь теперь — без очков ни туды ни сюды… Значит, запишем: повесить на окнах шторы…
— Эх, ма-а! — захохотал разбитной таскальщик от избытка радостных чувств. — А он говорит про тебя — умен, мол, пришлый, а я не верю — тихий шибко. А ты, брат, ушлый! Ишь удумал — шторы… Поди, только в господских домах бывают эти самые шторы!
— Пускай проще — занавески, — улыбнулся Федор, похищенный похвалой.
Письмо, подписанное многими резвоостровцами, было настолько ловко и убедительно
Новгородец вскоре после того сказал Федору:
— Вижу, надобно тебе с тайными сходиться… Сам я в смуту не лезу, детишки у меня малые, сиротить не гоже. Но тебя, ежели хочешь, отведу… На Балтийском заводе есть знакомец, этот знает, где какие книжки… Хочешь?
— Спасибо, сосед, — только и ответил Афанасьев.
Так он попал в рабочий кружок «Социал-демократического общества», созданного студентами Технологического института. Делами в кружке заправлял Иван Иванович Тимофеев — слесарь с Балтийского, книгочей, золотая голова и серебряные руки. Именно он приохотил друзей ходить по воскресеньям на книжный развал Александровского базара, чтоб покопаться в старых журналах. Отбирали подходящее, переплетали в одинаковые синие обложки, составили библиотеку в тысячу томов. Тысяча! Это же такое богатство… И конспиративную квартиру для кружка на общественные средства нервым предложил снять Тимофеев. Тогда это было необычно, долго сомневались: стоит ли? А когда обрели комнату в неприметном домишке на Васильевском острове, между Большим и Средним проспектами, поняли, как это удобно.
Иван Иванович встретив Федора ласково:
— Слыхал о тебе хорошее. Земляк сказывал, у Воронова после вашей челобитной тебя зовут учителем жизни. Правда?
— Пустое, — отмахнулся Федор. — Любой грамотный так же составил бы… Возносить не за что, блажат.
— Любой, да не любой. — Тимофеев с интересом, поглядывал на щуплого, молодого еще мужичка с окладистой бородой. — Оброс-то зачем? Слыхал, холостякуешь, девки не полюбят…
— А не будет их, девок-то, — вздохнул Федор. — Отболело.
— Что так?
— Нищету плодить неохота… Да и это… На шею сядет, к своему корыту потянет. Земляк вон твой, новгородец, видал, поет: хотел бы в рай, ан детишки не пускают. А я свободный, захотел вот — к тебе пришел. Коли приветите, насовсем останусь.
Тимофеев засмеялся:
— Положим, не рай у нас. Скорее — напротив… Но ежели ты не шибко возносишься, оставайся. Приходи в воскресенье на Васильевский, умных людей послушаешь…
Целый год ходил Федор на собрания кружка. Читал книги, о которых кренгольмский учитель и не заикался. «Манифест Коммунистической партии» — нервым делом. «Происхождение семьи, частной собственности и государства» немецкого мудреца Энгельса. «Наши разногласия» Георгия Плеханова. После этой книжки и понял, почему кренгольмский народник морщился, когда вспоминал марксидов. Вон оно как — вовсе не крестьяне главная сила, которая может неревернуть жизнь, а фабричные да заводские! Бруснев-то Михаил Иванович много об этом толковал: террор — пустячная затея, одного царя ухлопали, другой на его месте пуще свирепствует; шайку-лейку — царя, помещиков, заводчиков, чиновников — должны похоронить рабочие; для этого надобно объединяться, готовиться
— Посмотрите на Афанасьева, — делился Бруснев с коллегами. — Замечательные делает уснехи. Просто замечательные…
— Светлая голова, — согласился Цивинский. — Вроде бы незаметный, а говорить начнет — слушают его.
К следующей зиме Михаил Иванович Бруснев предложил Федору:
— Может, пора подумать о самостоятельном кружке? У нас ведь теперь не то, что в прошлом году, когда вы появились… Теперь, можно сказать, имеем правильную организацию. Я мыслю так: в центральном кружке состоят наиболее подготовленные рабочие, которые напрямую связаны со студентами, получают литературу и прочее… А под своим началом держат группы низовой стунени. Понятно? Из пропагаторов эти группы знают только тех, кто с ними занимается, — для конспирации… Если согласны рискнуть, дадим помощника. Людей сможете подобрать?
— Найду, — уверенно ответил Федор. — Брат со мной, девицы есть смышленые, ребята с фабрик… Человек шесть постоянно ко мне ходят.
— Так у вас готовый кружок! — воодушевился Михаил Иванович. — Отчего же молчали? Поскромничали?
— А чего говорить-то? — Афанасьев пожал плечами. — Вам виднее…
— Голубчик, Федор Афанасьевич! — воскликнул Бруснев. — Да мы каждому рабочему рады до смерти! Дайте-ка пожму вашу руку в знак признательности. И за науку впредь… Разговор-то наш, вижу, должен бы состояться давно, а теперь сколько времени потеряно…
— Почему же потеряно? — не согласился Федор. — Книжки читали, рассуждали… Может, не шибко гладко, но уж как умеем.
Бруснев только руками развел: вот тебе и тихий, вот тебе и незаметный; студиозы печалятся — узкое поле деятельности, людей маловато, а простой ткач сколотил кружок и без помощи интеллигентов ведет пропаганду. Он, Михаил Иванович Бруснев, даже в самых радужных мечтах видел рабочих-пропагаторов лишь в отдаленном будущем, а этот Афанасьев, не ожидая будущего, уже действует. Что и говорить — наука…
— Итак, уговорились. — Бруснев снова сдержан и деловит. — Приведем кого-нибудь из наших технологов, работайте… Вот только… Где собираться?
— У меня на Обводном, где же еще… Дом большой, удобно…
Повышенное внимание к своей особе со стороны Вацлава Цивинского, студента постарше, Леонид Красин заметил давно. Долго не понимал, чем вызван этот интерес, пока однажды в ответ на его рассказ о деятельности земляческого кружка Цивинский не спросил в упор:
— А дальше что? Вода в ступе?
— Не понимаю иронии. — Красин пожал плечами. — Будем углублять знания… Мы ведь только теперь стали соображать, что в экономике разгадка всех общественных наук! Спорим до хрипоты! Разве плохо?
— Отнюдь. «Политическую экондмию» Джона Милля освоили, примечания Чернышевского изучили — все это очень хорошо. «Капитал», говоришь, поддается…
— Триста страниц на мою долю пришлось! — горделиво заметил Леонид. — Никогда таких конспектов не составлял!
— Вот видишь, — поощрительно улыбнулся Вацлав, — богатство, какое… Ну, а все-таки. Что же дальше? Знания ведь тоже капитал. В оборот не пускать — никакой пользы. Ни себе, ни людям. Как считаешь, верно?