Мост в бесконечность. Повесть о Федоре Афанасьеве
Шрифт:
Федор Афанасьевич в новой косоворотке, празднично торжествен. Помог раздеться, показал место почетное за столом, с длинного конца:
— Усаживайся, Никитич, удобнее. Ближе к самовару…
По дороге сюда, мысленно проигрывая первую встречу с кружком, Леонид подбирал слова для начала занятий — какие-то необыкновенные, чтобы сразу же увлекли людей. И досадовал на себя за то, что подходящих слов найти не мог, и уже сомневался, за свое ли взялся дело, не получилось бы конфуза. А теперь вот, увидев молодые смущенные лица и глаза, выражающие неподдельный интерес, хотя он еще ничего не сказал, Красин почувствовал себя весьма уверенно и, открыто улыбнувшись, негромко произнес:
— Будем знакомиться, товарищи.
— Да что же такое — мы, — почему-то неохотно промямлил востроносый. — Прядильщик с Калинкинской фабрики… Кличут Григорием Нечесаным… Меня тут знают…
Все засмеялись. Григорий Савельевич Штрипан настолько привык к своей кличке, что фамилию считал чем-то лишним, ненужным в простом обиходе. Мог бы, кажется, расстаться с излишне буйными кудрями, навести под шапкой порядок, но нет, не хотел и разговоры по этому поводу отвергал. Ходил на фабрику и дома был такой же — с нерасчесанной шапкой густых жестких волос. Умный мужик, считал Афанасьев. На язык востер. Начнет толковать о Степане Халтурине — заслушаешься. Хозяев, начальство всякое ругал отчаянно, излишне даже; не оглядываясь, не вникая, кто перед ним, нет ли чужих ушей. Стишки пишет, шутка ли! Про тяжелую долю, про пакостную жизнь рабочего человека… Да, умен, Григорий Нечесаный, не отнимешь. А вот — с червоточинкой. Зашибает изрядно. Пьет проклятущую с кем попало, лишь бы наливали. Так недолго и с круга сойти. Вовлекая Штрипана в подпольную работу, Федор Афнаасьевич надеялся выпрямить человека, помочь ему…
После Штрипана говорила Анюта Болдырева. Краснея, заикаясь от волнения, бормотала:
— Была у Паля ткачихой… за Невской заставой… Теперь на Новой бумагопрядильне…
Куда подевалась вся ее бойкость? А ведь по натуре бойка, знал Афанасьев, отменно бойка! Когда впервые заволынили палевские ткачи, годов пять назад, немец-директор вышел к народу и стал успокаивать. Еще немножко и уговорил бы разойтись. Но она, совсем тогда девчонка, выскочила вдруг из толпы и, высунув язык, громко потребовала: «Надбавь пятачок! Пятачок надбавь!» Немец от столь явной дерзости остолбенел, смутился и, беспомощно озираясь, ушел со двора.
В тот день и приметил Анюту приятель Афанасьева Николай Кучкин. Приметил и приветил: приглашал домой попить чайку, разговаривал о религии, напирая на то обстоятельство, что существуют разные секты, которые церковь начисто отрицают, веруя на свой лад. Это у него всегда хорошо получалось — потолкует о сектах, а потом и царскую власть зацепит. Кто соглашается в душе, что вера может быть неодинаковой, тому впоследствии легче понять главное: жить можно и без царя.
Анюта оказалась податливой, крамольных речей не пугалась, впитывала каждое слово, как песок дождевые капли. Никола Кучкин рассказал Афанасьеву: толковая девица, может послужить делу, ежели пошире открыть ей глаза на божий мир. Федор Афанасьевич посетовал, что далековато обитает от Обводного канала, не всякий раз ее достигнешь. «Это поправимо, — успокоил Кучкин, — Дорофей Никитич пособит». И вскоре Анюта Болдырева была уже на Новой бумагопрядильне под началом браковщика Дорофея.
У этого мудрого мужика была собственная метода завлекать молодежь. О религии не заикался даже, считал — верить в бога или не верить, каждому человеку на особицу виднее. А вот подружиться с кем-либо на твердой земной почве, приохотить к задушевному общению, обсуждая повседневные дела, помогая друг другу в жизни, чем только возможно, — тут Дорофей показывал себя в наилучшем свете. Приходил к Анюте по воскресеньям, приглашал в музеи, давал денег взаймы, если видел — требуются. Но главное — всегда принимал ситец хорошим сортом, приучал к мысли: без дружеской поддержки бедные люди дня не проживут; объяснял: это и есть солидарность.
К Афанасьеву привел Анюту, когда окончательно уверовал: девица твердо встала на верную дорожку, не свернет…
Женщин простого звания в революции покамест мало, каждой радовались, как светлому празднику. Побольше бы таких, как Анюта. Побольше бы, да где взять… Всякий раз, встречая Болдыреву, Федор Афанасьевич вспоминал другую Анюту, язвищенскую. Иногда казнил себя за то, что так и не сделал решительной попытки обратить ее в свою веру. Молодой был, телок, неопытный. Боялся отпугнуть, думал — отшатнется на веки вечные… А лучше уж пускай бы сама отшатнулась, чем вот так казнить себя мыслью: вдруг пошла бы за ним, порвав семейные узы! Но потом успокаивался, хорошо понимая: в крестьянстве такого не бывает. У благородных — да, там девицы из богатых домов, случается, уходят. С малых лет не зная, что такое бедность, по зная, как бьется человек за кусок хлеба, покидают родительские дома, рвут семенные привязанности, идут служить народу. А вот чтобы из зажиточной крестьянской семьи девица по своей воле ринулась в нищету, такого Афанасьев не упомнит, нету в памяти случаев. Ну, а коли этак — из сердца долой…
В коридоре что-то грохнуло, видно, сорвалась со стенки медная бадья, в ней соседка, поденная прачка, кипятила белье. Федор Афанасьевич подмигнул брату, который давно уже работал у Воронина, поближе к Обводному, чтобы удобнее снимать на двоих эту маленькую, узкую комнату, похожую па ящик с крашеным полом.
— Выдь-ка, милый. Побудь покамест за дверью… К делу приступим — кликну.
Егор понимающе кивнул, взял со стола кисет, тру-бочку-посогрейку и отправился покурить в коридоре.
Красин неревел взгляд па миловидную девушку, одетую с особой опрятностью. Все просто на ней, дешево, но сидит так, словно шито у лучшего дамского портного.
— Ну а вы? Что нам скажете?
Девушка встала, подняла глаза к потолку, будто вспоминая, а потом вдруг кокетливо улыбнулась:
— У меня все просто. Зовут Верой… Сибилева. Из приютских я. Жила поначалу у вдовы, потом она скончалась, взяли меня в воспитательный дом… Была при Еленинской родильне. Учили на фельдшерицу… А потом вот Федор Афанасьевич посоветовал на фабрику. Пошла на Новую бумагопрядильню, к Анюте на выучку — Верочка вздохнула. — Три недели училась, как пускать станки, как нитку вдевать, шпульку в челнок вставлять… Все одолела, даже главную премудрость, как рваную основу надвязывать. А нынче уже на двух станках работаю…
— Она у нас молодчина, — подал голос Афанасьев, — одно слово — умница…
Вера зарделась:
— Вы уж скажете… Без вас-то, где бы я сейчас…
— Ты ему расскажи, как убиенного Александра оплакивала, — попросил Афанасьев и закашлялся, рассмеявшись. — Давай-ка…
— Да что там! — Вера смутилась. — Давно было…
— Нет-нет, это должно быть весьма интересно! — подхватил Красин. — Прошу вас, непременно расскажите!
Вера, теребя концы платка, наброшенного на плечи, немного помолчала, потом отважилась:
— Ну совсем еще глупая… Ничего не смыслила. Мама приемная — крестьянка, однако без книг не жила. И меня приохотила. Каждый вечер заставляла вслух читать… И поясняла, что к чему… А тут как раз в школе великий переполох: в третьем часу пополудни на набережной Екатерининского канала, аккурат против сада Михайловского дворца, убили имнератора. Все плачут, рыдают, ну и я — тоже… Распустили из школы на три дня. Пришла домой в слезах… А мама вдруг говорит: «Нашла об чем плакать! Одного убили, десять на это место найдется. Вот, — говорит, — высеку сейчас, коли не перестанешь…» И знаете, так она это сказала, таким тоном, что я сразу поверила — слезы лить не стоит.