Мост
Шрифт:
— Да, мне все это твердят, — с притворной грустью вздохнул он. — Самому-то не видно.
Метаморфоз
Олигоцен
В юные годы я любил наблюдать, как эти крапинки проплывают сверху вниз перед моим взором, но я понимал, что они находятся на моих глазах и движутся точно так же, как фальшивые снежинки в сувенирных стеклянных шарах с пейзажиками. Я много раз пытался выяснить, что это за чертовщина, и однажды описал ее врачу, сравнив потоки крупинок с дорогами на карте, и до сих пор это сравнение мне кажется удачным, но сейчас на ум чаще идут тонюсенькие гнутые стеклянные трубочки с пылинками черного вещества внутри. А поскольку никаких проблем, в сущности, это не доставляло, я особо и не волновался. Лишь спустя много лет узнал, что это совершенно нормальное явление: просто отмершие клетки смываются с роговицы глаза. В какой-то момент я обеспокоился, не может ли при этом случаться своего рода заиливание, однако решил, что какой-нибудь физиологический процесс наверняка следит за тем, чтобы этого не происходило. Обидно, с таким воображением из меня мог бы выйти великолепный ипохондрик.
Кто-то что-то мне говорил об иле. Да, тот темноволосый коротышка с тросточкой. Сказал, что все кругом тонет: слишком много берут воды из артезианских скважин, слишком много выкачивают нефти и газа, и поэтому весь мир просто погружается в воду. По сей причине он пребывал в глубоком расстройстве. Есть, конечно, способ исправить ситуацию — надо заливать в отработанные скважины морскую воду. Понятное дело, это гораздо дороже, чем просто выкачивать, что тебе нужно, но ведь нельзя получать все, не платя за это ничего. Существует предел безответственности, и мы к этому пределу уже очень близки.
Мы — камень, деталь машины. (Какой машины? Да вот этой. Вот же она! Возьми ее, встряхни. Видишь, как образуются красивые узоры? Снегопад, дождь, ветер, ясное солнышко.) И мы живем, как живут камни: сначала вулканическое детство, потом метаморфическое отрочество, и наконец, осадочное старческое слабоумие (возвращение в зону субдукции). Вообще-то истинная правда еще более фантастична: все мы звезды. И мы, и наша планета, и Солнечная система не что иное, как накопившийся ил древних взрывов; ил звезд, которые умирают со дня своего перворождения, взрываются в тишине, меча шрапнель газовых облаков, и эти облака кружатся, роятся, аккретируют и образуют плотные небесные тела (придумайте что-нибудь покруче, мерзкие (у)мышленные монахи).
Так что мы — ил, мы — осадки, мы — отстой (сливки и сыворотка), и что это меняет? Вы — то, что уже было и прошло, всего лишь очередные точки на конце (выходящих за пределы) линий, всего лишь волновой фронт.
Качает и потряхивает. Машина внутри машины внутри машины внутри… Можно не продолжать?
Потряхивает, качает. И приходят сны о чем-то давнем, утонувшем где-то в глубинах памяти и сейчас робко движущемся к поверхности. (Снова — шрапнель, снова — щепки.) Тряхнет — качнет, тряхнет — качнет. Полусон — полуявь.
Города, Королевства, Мосты, Башни… Я уверен, что движусь к ним, ко всем. Нельзя же ехать и ехать и в конце концов никуда не приехать.
Где же был этот темный мост, черт возьми? До сих пор ищу.
В тишине разгоняющегося поезда я вижу, как проносятся мимо элементы его конструкции. На такой скорости вторичная архитектура исчезает почти полностью. Виден только сам мост, исходное сооружение; мелькают красные кресты, освещенные солнцем или мостовыми же светильниками. А дальше — блестит в лучах нового дня синее речное устье.
Косые фермы кажутся бесконечным забором из рубящих клинков. Они закрывают обзор, дробят его, кромсают. И в лучах, и в дымке нового дня я, кажется, вижу другой мост, «выше по течению», — слабое эхо, блеклую тень. Призрак моста выступает из тумана над рекой, его контуры одновременно и прямей, и кривей, чем у моего моста. Призрак. Когда-то я знал его, а теперь не знаю. Когда-то меня с ним что-то связывало…
С другой стороны, «ниже по течению», сквозь мелькающие перекрестья ферм я вижу аэростаты воздушного заграждения. Черные, они висят в солнечных лучах, похожие на раздувшиеся субмарины, на мертвых морских тварей, распертых гнилостным газом.
Тут появляются самолеты. Они летят на одном уровне со мной — вдоль моего пути — и медленно обгоняют поезд. Они окружены черными облачками; впереди, позади, выше и ниже рождаются все новые клубы дыма. Дробные сигналы смешиваются с черными пятнами разрывов. Это ведет огонь расконсервированная противовоздушная оборона моста. И без того ни о чем не говорившее мне письмо самолетов сейчас уже абсолютно неразборчиво.
Неуязвимые, невозмутимые серебристые птицы пролетают сквозь бешеный ураган разрывов. Строй самолетов безупречен, дымовые буквы исправно отделяются от хвостов, и солнце блестит на гладких выпуклых боках. Все три машины кажутся совершенно невредимыми, от кока до хвостового костыля. Ни единого пятнышка копоти или масла на клепаных пластинах фюзеляжей.
Но вдруг, когда машины уже так далеко впереди, что я с трудом различаю их в сузившиеся проемы между фермами, когда я уже уверовал, что загадочные летательные аппараты и вправду неуязвимы или хотя бы что артиллерия моста стреляет дымовыми шашками, а не шрапнелью или фугасами, — подбивают средний самолет. Попадание в хвост. Аппарат сразу теряет скорость и отстает от товарищей, из хвоста бьет серый дым. Черные буквы сигнала еще появляются какое-то время, потом истончаются; машина опускается все ниже, и вот уже она на одном уровне с поездом. Летчик не пытается отвалить в сторону или как-то иначе выйти из-под огня. Машина движется прежним прямым курсом, но теперь значительно медленнее.
Хвост исчезает, он съеден дымом. Постепенно уничтожается и фюзеляж. Самолет движется вровень с поездом и не отклоняется от своего курса, хотя черные разрывы так и роятся вокруг. Самолет уже лишился половины фюзеляжа, а хвоста нет и в помине. Серый дым добрался до крыльев и фонаря кабины. Этот самолет не может лететь, он должен был потерять управление еще в тот миг, когда лишился хвостовых плоскостей. Но он держится в воздухе, он не отстает от несущегося поезда, он больше не теряет высоту. Густое облако серого дыма съедает фюзеляж, крылья, кабину, а потом, когда они исчезают, дым редеет. Остались только обтекатель капота двигателя и блестящая черточка пропеллера.
Летающий двигатель! Ни пилота, ни топлива, ни крыльев, ни руля высоты. Обтекатель тает, выхлоп за выхлопом. Буквально считаные черные клубы берут за труд ползти дальше. Вот и капот исчез, и пропеллер сгинул в выбросе плотного серого дыма. Остается лишь кок, но и он тает на глазах, пропадает. И снова за мелькающими, размытыми скоростью поезда вертикалями и укосинами лишь синее небо и аэростаты.
Поезд меня качает и потряхивает. Я в полусне.
Ложусь досыпать.
В пути я видел странный повторяющийся сон о чьей-то прежней, сухопутной жизни. Мне снился один и тот же мужчина, сначала ребенком, потом юношей. Но на любом из возрастных этапов мне никак не удавалось его разглядеть толком. Как будто я смотрю на него сквозь туман и вижу только в черно-белом изображении, и картинка вдобавок загромождена вещами, не вполне реальными, но это и не просто визуальные образы. Как будто экран, на котором воспроизводят чужую жизнь, дает искаженное изображение, но при этом я способен видеть еще и то, что происходит в голове этого человека, видеть, как его мысли, связи и ассоциации, догадки и намерения фонтанируют и попадают на экран. Все казалось серым, нереальным, но мне иногда удавалось заметить черты сходства между происходящим в этом странном навязчивом сне и тем, что творилось в действительности, когда я жил на мосту.