Мост
Шрифт:
А может быть, это и есть реальность? Может быть, частично восстановилась моя поврежденная память и теперь выдает беспорядочные фрагменты — то ли развлечь меня пытается, то ли что-то сообщить. Помнится, в одном из снов я видел что-то наподобие моста, только издали, кажется, с пустынного берега, и к тому же сооружение было недостаточно велико. Позже вроде бы снилось, что я стою под мостом, но снова он был слишком мал и темен. Слабый отголосок, не более того.
Безлюдный поезд, на котором я укрылся, сутки за сутками катил по мосту, порой замедлял ход, но никогда не останавливался. Раза два у меня имелась возможность спрыгнуть, но я не спрыгнул из боязни разбиться насмерть. К тому же я решил доехать до конца сооружения. Я прошелся через состав и выяснил, что в нем всего три вагона: два пассажирских с сиденьями, столиками и спальными купе и ресторан. Ни кухонного вагона, ни складского, и двери в торцах первого и третьего вагонов заперты.
Почти все время я прятался, вжавшись в откидное сиденье, чтобы не увидели снаружи, или лежал в спальном купе на верхней полке и смотрел через щель между занавесками на мост. Дремал или мечтал о еде, пил в туалете воду.
По ночам лампы не включались, лишь установленные вдоль путей желто-оранжевые прожектора шарили призрачными лучами по бегущим вагонам. День ото дня становилось теплее, солнце за окнами — ярче. Облик моста нисколько не менялся, чего нельзя было сказать о людях, которых мне иногда удавалось разглядеть возле путей. Кожа у них была других оттенков, смуглее, — наверное, я уже в южных краях.
Но через несколько дней снова потемнело. Я ослаб от голода, почти не вставал, елозил от качки туда-сюда на откидном сиденье, словно незакрепленный предмет по палубе судна. Начинал верить, что свет нисколько не изменился, просто меня подводит зрение и люди от этого похожи на тени. Глаза все равно болели.
Однажды ночью я вскинулся: мне снилось, как мы с Эбберлайн Эррол ужинали в ресторане. Кругом была тьма — и в вагоне, и снаружи.
Ни единого лучика не падало с моста, не блестела отраженным светом хромированная фурнитура. Я поднес к глазам руку — не видать. Закрыл глаза, надавил на них пальцами и увидел только фосфены — реакция глазных нервов на нажим. Ощупью добрался до ближайшей двери, опустил окно и выглянул наружу. В вагон ворвался теплый воздух с незнакомым, очень густым и тяжелым, запахом. Сначала я встревожился, не учуяв запаха соли, водорослей, краски и машинного масла, даже дыма и пара.
Но тут наверху я заметил полоску света; она двигалась, но очень медленно. Поезд по-прежнему шел почти на максимальной скорости, ветер врывался в окно и теребил на мне одежду. Но я видел, как в вышине еле-еле ползет свет. Наверное, он очень далеко. Я предположил, что это край облака, освещенный звездами. Тут я сообразил, что вижу эту бледную кромку целиком, мне не мешают фермы и перекладины, не рубят картину на мелкие фрагменты.
Может быть, на этом участке моста несущие основную нагрузку элементы конструкции расположены ниже рельсов? Меня снова начало мутить.
Поезд сбросил ход на каких-то стрелках, шум уменьшился, и, прежде чем состав опять набрал скорость, я успел расслышать далекие ночные голоса дикого темного леса и понять, что световая полоска, ошибочно принятая мной за край облака, — это неровно поросшая лесом горная гряда в паре миль от меня. Я рассмеялся, безумно и восторженно, сел у окна и сидел до рассвета, когда начало пригревать солнце и в зарослях появились очаги тумана.
В этот день поезд замедлил движение и въехал в пределы довольно крупного города. Неторопливо петляя, состав миновал сортировочную и приблизился к длинному, приземистому зданию вокзала. Я спрятался в кладовке для постельного белья. Поезд остановился. Послышались голоса, урчание каких-то машин внутри вагонов, затем наступила тишина. Хотел выбраться из шкафа, но тот, оказывается, заперли снаружи. Я задумался, что делать дальше. Снова через металлическую дверь шкафа проникли голоса, и у меня возникло впечатление, что поезд наполняется людьми. Через несколько часов он тронулся. Ночь я провел в запертом шкафу, а утром меня обнаружил проводник.
Поезд и впрямь был полон пассажиров. Хорошо одетые дамы и господа не отличались от тех, рядом с кем я жил на мосту. Я видел летние костюмы и платья. Пассажиры сидели за столиками в застекленных вагонах для туристов и потягивали коктейли со льдом. Кажется, в их взглядах было легкое отвращение, когда меня вели по составу. На мне мятая и грязная одежда; железнодорожный полицейский больно заломил мне руку за спину. Снаружи мелькала гористая местность, уйма туннелей и высоких виадуков над бурными потоками.
Меня допрашивал кто-то из начальства поездной пожарной бригады. Он был молод и одет в снежно-белый мундир, без единого пятнышка. Меня это удивило — по идее форма пожарника не должна бояться сажи и копоти. Его интересовало, как я оказался в поезде. Отвечал я правдиво. Меня снова провели через весь состав и заперли в пустом отсеке багажного вагона. Кормили меня хорошо, остатками еды с кухни. Одежду мою забрали, потом вернули выстиранной. Платок, на котором Эбберлайн Эррол приказала вышить монограмму, а потом оставила красный след своих губ, я получил назад идеально чистым.
Поезд катил среди гор, потом по травянистой равнине на возвышенности; вдали мелькали стада каких-то пугливых животных, и непрестанно дул сильный ветер. За равниной — подножие другого кряжа. Поезд добрался и до него и снова принялся петлять, и опять виадук следовал за виадуком, туннель — за туннелем. Теперь мы ехали вниз, делая остановки в тихих городках, среди лесов, возле зеленых озер и каменных шпилей на постаментах из щебня. В моей грохочущей одиночке не было никакой мебели, а единственное оконце имело размеры два фута на шесть дюймов, но видимость была вполне удовлетворительная, а из конца вагона, через большую дверь для погрузки багажа, текли свежие, разреженные запахи скал и альпийских лугов, и окутывали меня, и дразнили ложными надеждами на возвращение памяти.
Мне и здесь снились сны, другие, не только о жизни человека в красивом строгой красотой городе. Однажды ночью мне привиделось, что я проснулся, и подошел к оконцу, и гляжу на усеянную валунами равнину, и вижу две пары слабых огней, приближающихся друг к другу по озаренной луной пустоши. Но едва они сошлись и остановились, поезд с ревом влетел в туннель. Потом был сон, как я выглядываю из окна днем, когда поезд шел над высоким обрывом и искрящимся синим морем. Край обрыва унизан пушистыми белыми облачками. Мы врываемся в них и тут же выскакиваем в участки чистого, лишь слегка тронутого знойной дымкой пространства, и в такие минуты далеко внизу виднеется лакированное солнцем море. И однажды я как будто углядел два судна под парусами, борт о борт, и между ними клубился серый дым и выстреливали языки пламени. Но это была греза.
В конце концов меня высадили — за горами, холмами, тундрой и еще одной, низко лежащей над уровнем моря, холодной равниной. Здесь находится Республика, студеная концентрическая территория, называвшаяся раньше, как мне сказали, Оком Господним. С голой равнины туда можно было попасть по длинной дамбе, которая разделяла воды громадного серого внутреннего моря. В плане море имеет почти идеально круглую форму, и большой остров посреди него тоже очень напоминает эту геометрическую фигуру. Для меня знакомство с Республикой началось со стены, грандиозного сооружения, окаймленного пенистым прибоем и увенчанного низкими башнями. Стена изгибалась и казалась бесконечной, исчезала в далеких завесах ливня. Поезд с грохотом одолел длинный туннель, глубокий ров с водой и еще одну стену. Дальше лежал остров, Республика, страна пшеничных нив и ветров, низких холмов и серых зданий. Она казалась одновременно изнуренной и полной энергии; серые дома часто чередовались с ухоженными дворцами и храмами, явно принадлежащими прежней эпохе; их тщательно восстановили, но, похоже, применения им не нашли. Еще я увидел кладбище, очень большое, в несколько миль протяженностью. Над морем зеленой травы высились идеально ровными шеренгами миллионы одинаковых белых столбиков.