Мосты
Шрифт:
И все же дед Тоадер поквитался со своим старым приятелем. И по нынешний день они в полном расчете.
Сначала он принес маленький, с кулак, глиняный ковшик, такой черный и блестящий, что в нем все отражалось, как в зеркале.
– Помнишь эту штуку, беш-майор?
– Нашел чем пристыдить!
– Чем тебя стыдить? Этим-то черепком?
– Не сумел меня положить на лопатки, теперь мстишь...
– Пришел незваный да еще обвиняешь бог знает в чем, коровья образина!
Дед Тоадер снова запрыгал на одной ноге.
Брови деда Андрея нависли над глазами. Но дед Тоадер начал свой рассказ. Ночью как-то пошли они в лес, в засаду. Спрятались в засохшем кустарнике. Дедушка, подражая волкам, несколько раз завыл в глиняный кувшин. И в полночь из лесной чащобы ему откликнулись звери!
– Ты мне об этом все уши прожужжал! Сто раз одно и то же. Нет в селе человека, которому бы ты, Тоадер, не рассказал, как пришли волки и ты выстрелил в одного... А я... остался с мокрыми, тьфу, штанами... На другой день ты отыскал убитого зверя, принес мне несколько шерстинок из его шкуры и зажаренное на угольях волчье сердце - мол, чтоб я поправился и посмелел...
– Разве не так было? Или я все это выдумал?
– Ты же знаешь, я был тогда простужен, сколько раз тебе повторять! Ведь это было на другой день после святого Андрея, выпил я тогда лишнего... Ну, стал похмеляться то вином, то капустным рассолом. Себе же хуже... А вы и рады надо мной посмеяться.
– Чуть ты завидишь этот ковшик, коленки дрожат. Я же тебе говорил - у долговязых кости тонковаты!..
– Иди-ка, наполни этот ковш вином. Иди, иди. Посмотрим, у кого раньше задрожат колени... Хе-хе.
Вскоре кувшин и бадья, полные до краев, стояли на столе. Дед Тоадер поддерживал дружбу с сельским ковалем-цыганом, и тот делал ему запасные ключи от погреба - хоть бабушка и отбирала их, все равно какие-нибудь да оставались.
Иди, иди... С некоторых пор за вином в погреб посылали уже меня.
Иди, иди... Мало-помалу - и вот бадя Василе уходит домой с неразмолотыми кукурузными зернами - съедят проклятые цыплята и так. Голова у бади Василе налита хмелем, и всю дорогу он кричит и обещает и даже угрожает селу, что непременно, в ближайшее же время женится!
Дед Андрей, пошатываясь, идет, как говорят молдаване, сразу по двум тропинкам, и смеется, и плачет... А увидев подводу, выходит ей навстречу, покачиваясь на ватных ногах, кричит, останавливая лошадей:
– Тпру, злодей! Ты чего село обираешь?
Таким же образом остановил он экипаж, в котором восседал господин Викол с помещиками. Не поздоровилось старику!
Весь избитый, вошел он в корчму Лейбы-еврея отвести душу. Вынул из кармана спичечный коробок, открыл его и показал корчмарю какую-то букашку.
– Не дашь штофчик в долг, выпущу на твою лавку этого зверя...
– Мош Андрей, вы же и за прошлую бутылку не заплатили...
– Ну, выпускаю зверя...
Старик был зол как черт. Именно отсюда, из корчмы, недавно вышел начальник жандармского поста. Надо же было на него напороться!
Но чем виноват Лейба?
Шинкарь вернулся с бутылкой вина, вытаращив испуганные, похожие на две болгарские луковицы глаза.
– Где справедливость, мош Андрей, скажите? Те пили - не платили. Ни гроша, бог наш свидетель... Мало этого, еще заставили меня плясать да приговаривать:
Веселей звените, чаши,
Посмотрите, Лейба пляшет.
Сразу вымокла рубаха
Хорошо плясать от страха.
Очень я боюсь их дубинок, ха! Очень боюсь их Кузы!* Чтоб они так жили, как я их боюсь.
_______________
* К у з а - профашистский деятель королевской Румынии.
– Ты, Лейба, меня не бойся. Если бы ты знал, что было в коробке!
– А что?
– Виноградное семечко. Ведь не дал бы вина в долг?
– Дал бы! Только унесите свое виноградное семечко, богом заклинаю. Зачем такие шутки?
А дед Тоадер в это время храпит и во сне поскрипывает зубами. Повезло соседям, что окна дедовой хатки - с вершок. Не то разбудил бы детей.
МОСТ ВТОРОЙ
Летние ночи коротки. Летние ночи зелены.
Зелено застывшее в ночи подсолнечное поле. Насколько хватает глаз, все зелено: луг, толока, кукурузные делянки.
Летние ночи зелены. Летние ночи коротки.
Зелены арбузы на бахче и виноградники, тяжелые от гроздьев. И тихие, теплые порывы ветра - тоже зелены.
Пока что все это - еще трава: и подсолнухи, и виноград, и арбузы. Зеленая трава. Лишь с пшеничных полей доносится сладковатый запах поспевающего хлеба.
Подсолнечные поля, застывшие в зеленой ночи, шелестят, поскрипывают: шляпки подсолнухов поворачиваются к солнцу, к восходу. Кукуруза потрескивает суставами - растет.
Из луговых оврагов долетают запахи донника и дикой маслины, отряхивающей цвет. За день в чаще долины накопится душное тепло, пронизанное горячим сладким запахом цветущего подсолнечника.
Но пока еще дышится легко. Расстегиваю воротник. Утренняя прохлада густа - хоть режь косой. В чистом, высоком небе бледнеют звезды. Все окрест кажется декорацией: деревья без теней, уснувшие на заре; колодезные журавли, замершие с пустыми бадьями на фоне бледнеющей синевы неба или склонившие клювы в высокую луговую траву. Тарахтенье моей телеги нарушает росистую тишину, перестук колес прокатывается по лугам.
Я натягиваю вожжи - и словно остановились все подводы на много верст вокруг. Распрягаю лошадей возле нашей делянки. Стреноживаю их. Неторопливо снимаю косу с телеги, натачиваю. Лошади смотрят, как я точу косу. Может, удивляются - с чего это я сюда примчался ни свет ни заря? Да еще в воскресном наряде - в красной репсовой рубахе, которая мне так к лицу.
Нарождающийся день затопляет луга, алеет полукруг показавшегося солнца. Кое-где запоздалая шляпка подсолнуха с хрустом поворачивается к востоку, и кажется, что всю ночь на ней спал дикий голубь или горлица, а теперь, на рассвете, взлетел, спугнув ее зеленый сон.