Мосты
Шрифт:
– Разве ему впервой прятаться в лесном шалаше?
– Сколько раз - обидится на село, убегает туда.
– Иринука Негарэ тоже хороша...
Лясы точить не трудно: чужую беду руками разведу. А у деда внутри все кипело. Петраке ему родной брат, не пятая вода на киселе.
– Вот... Вот! Винтовки забирать им ума хватает, коровья образина, а узнать, где Петраке, - кишка тонка... Не могут найти!
Потом ворвался к нам в дом встревоженный.
– Скорей все во двор! Счастье свое проспите! Смотрите! Бегут, как зайцы! Навострили лыжи...
– Кто?
– спросила мать.
–
Отец мой вышел во двор. Мы с Никэ тоже выскочили. Действительно, оборотистый люд уже свозил добро помещицы, а мы дрыхли без задних ног.
По нашему саду летали во все стороны бумажные голуби: залетали из-за ограды бади Натоле. Архивами жандармского поста теперь завладели его дети. Уже погасили огонь и ворошили палками в костре.
Отец быстро запряг лошадей. У ворот встретил бадю Натоле, возвращавшегося с трофеями.
– Поздновато, поздновато. Пожалуй, к шапочному разбору.
Баде Натоле хорошо смеяться. Жандармский шеф жил у него на квартире, он и узнал первый о его бегстве.
Я хлестнул лошадей. Время не ждало. Вдали на фоне синеющего неба легким пунктиром возникли самолеты. Потом разрослись, стали громадными птицами, пугающими росную тишину утра. Их рев и гул был неведомой музыкой, и притягивающей и страшной.
Бадя Василе с двумя глиняными ковшами солений остановился у выхода из помещичьего погреба и ждал, покуда скроются самолеты. Отец приблизился. Взял в рот соленый огурчик и сказал, думая о другом:
– И ты опоздал, Василе?
– Да, рябая удача наша...
– Поехали к стогам!
– Верно говоришь, бадя. Хоть для лошадей что-нибудь возьмем.
Госпожа Вера, помещица, сидела в обитом кожей и несколько обшарпанном фаэтоне, куря одну сигарету за другой. Она не отрывала глаз от самолетов.
Говорят, не сразу, нелегко решилась она удрать за Прут. Она была исконной россиянкой, очень красивой в молодости. Генеральская дочь, и замуж вышла за генерала. В наши края попала по случайности: генерал проиграл ее в карты. Взамен крупной суммы отдал ее и должен был получить именьице в Кукоаре. Вскоре бывшая генеральша родила двух детей: мальчика с заячьей губой и девочку, прекрасней зорьки ясной и благоуханней цветов. Подобно матери, дочь курила, и в деревне у нас ее не очень жаловали. Удачливый картежник не хотел сдержать слова. Он предпочитал платить генералу, лишь бы не отдавать имения. Рассказывали: генерал учинил самосуд. Выпустил в грудь обидчика полную пистолетную обойму, потом удрал из-под стражи. Помещица осталась одинокой.
Никого госпожа Вера так сильно не боялась, как первого мужа. Она полагала, что он удрал за Днестр и там ждал часа возмездия.
Можно было ее понять. С верхушки стога сена я смотрел на нее и мысленно говорил:
"Уматывай, уматывай, госпожа Вера! Дорожка скатертью. А то опустится самолет с вашим генералом, Павлом Сергеевичем, тогда не сносить нам головы. Мне с отцом - за то, что сено берем без спроса, вам - сами знаете за что, хе-хе!"
И диво дивное! Она будто услышала мои мысли, подалась вперед, легкая и черная, как ворона. Стрелой промчалась мимо - кони были добрые. И правильно сделала. Ибо не успели мы толком нагрузить сено, а уже тут как тут Георге Негарэ. Подскочил верхом. Палил из винтовки по окнам помещичьего дома, кричал людям, что надо его поджечь.
– Свобода! Наши идут!
Днем и ночью возвращались сельчане с лагерных сборов. Почти все в военной форме, с оружием. Дедушка от радости забыл, что картошка не окучена. Теперь он был как рыба в воде: в селе стало полным-полно винтовок.
– Эй, люди добрые! Несите винтовки в примарию... Эй, люди!
Но что за чертовщина!.. Опять старик остался без ружья. Бегал к деревенскому цыгану, чтобы тот ему пересверлил немецкую винтовку в охотничье ружьишко. Цыган тоже был в приподнятом настроении.
– Наши идут, дядя Тоадер!
– Идут, Давид!
У цыгана все имущество: наковальня, клещи, молот, мехи, жена. И красный петух размером с индюка. День-деньской сидел у него этот петух то на одном плече, то на другом, как на насесте. Коваль кормил его теплой мамалыжкой с ладони.
– Посмотри-ка эту штуку, беш-майор! Можешь просверлить?
– Давид все может, дядюшка Тоадер.
– Ну, молодчина, молодчина, дело говоришь.
– Семь жен у меня было... но ни одну из них так не любил, как этого петуха.
– Ну ладно, ты скажи: сегодня просверлишь, нет? Или только петухом и будешь заниматься все лето?
– За кого вы меня принимаете, Тоадер?
– Ты мне скажи: да или нет?
– Нет... Нечем сверлить, дядюшка.
– Прозвали тебя в селе простоквашей, простоквашей и останешься! взвился дедушка.
С петухом на плече Давид побежал к воротам:
– Вы со мной потише! Теперь все люди - товарищи...
По моей прикидке, старик доживал свой век. Брел по улице разговаривал сам с собой. Вспомнит что-нибудь досадное, остановится посреди дороги и давай прыгать на одной ноге. Потом, чертыхаясь и фыркая, возвращался домой - верхняя челюсть до неба, нижняя - до земли. Забывал, куда собрался пойти, и вспомнить никак не мог. В подобные минуты лучше не попадаться ему под руку!
Теперь дед возвращался от цыгана, клокоча от гнева. Бранил его, проклинал. В кои-то веки попалось в руки ружье - и своими руками отнести его в примарию!.. Дед страдал не на шутку. Целую неделю толок липовую головешку, смешивая угольную пыль с порохом из военных боеприпасов.
Я не ждал от него ласки в такие мгновенья. Знал: если рябой кот взлетает на чердак по лестнице тремя прыжками, - значит, надо бежать подальше с дедушкиных глаз. Никто не чуял его гнева раньше, чем кот.
Только деду Петраке некуда было укрыться. Он сидел на завалинке и ждал кары. Сидел с виновато опущенной головой, неведомо что писал на земле своей тяжелой сучковатой палицей. Дедушка увидел брата, когда тот входил в ворота, и даже дышать перестал.
Тихо приблизился, словно боясь спугнуть птицу, которую хотел поймать. А когда подошел - хоп, схватил обеими руками за уши и дергал до тех пор, покуда гнев не прошел. Ко всему привычные уши деда Петраке даже не покраснели. А сам он улыбался добродушно, словно сделал одолжение старшему брату, позволив потрепать себя.
Никэ, мой младший братишка, который получал трепку ото всех и потому пытался всегда найти справедливость, приблизился и сказал деду:
– Теперь нельзя драть!
– Подойди-ка сюда, беш-майор.