Мотылек
Шрифт:
В комнате никого не оказалось, но создавалось ощущение, что люди только что вышли отсюда. Я увидела золу на полу возле камина, будто его недавно почистили, и свежие дрова, сваленные грудой рядом с чугунной решёткой. Само помещение оказалось небольшим, но очень светлым, не зря граф выбрал именно эту комнату в башне. Возле одного из окон располагался большой дубовый стол, у другого стоял мольберт. В углу обнаружилась ширма, а вдоль стен сгрудились картины, наверное, те самые, которые граф демонстрировал сыщикам.
Я подошла ближе, отодвинула и повернула одну из картин, ожидая увидеть обнажённую натуру, но здесь
Обнажённая натурщица обнаружилась на следующем холсте. Голая миловидная девица возлежала на леопардовой шкуре. Её лицо было прорисовано в общих чертах, тело состояло из каких-то разноцветных мазков, будто художник не столько стремился запечатлеть красоту некой неизвестной мне дамы, сколько попросту развлекался или даже смеялся над самим художественным искусством. Здесь не было присущего многим картинам любования женским телом, акцента на особо прекрасных изгибах и интимных зонах, а лишь намёки, наброски и откровенный кураж.
Я толкнула картину обратно к стене, поскольку даже смотреть на то, что он когда-то рисовал других женщин, совершенно не хотелось. Обернувшись к столу, увидела на нём стопку листов, а рядом лежали акварельные и масляные краски, целый набор кисточек, какие-то бутыльки. Странно было осознавать графа ещё и художником, так не вязался с этим его образ циничного пресыщенного человека. Мне пришло в голову, что для Джаральда это, скорее всего, просто способ развлечься. Чем ещё объяснить столь необычный стиль исполнения?
Я решила вернуться в кабинет и ждать графа там, но когда проходила мимо стола, заметила, что стопка листочков — это ничто иное, как акварельные рисунки. Подойдя ближе, склонилась над ними, и дыхание замерло в груди. Схватив всю пачку, стала перебирать рисунки, один за другим, и сердце билось все быстрее.
На каждом из них была я. В самых разных позах, в разное время и разных местах, но ни малейшего сходства между этими изображениями и тем грубым портретом натурщицы. Здесь не было резких мазков и сочетаний ярких и тёмных цветов. Краски мешались в нежной цветовой гамме, немного расплывчатые контуры, но более детальная прорисовка всех черт, а что гораздо важнее, в этих рисунках жила душа, душа их художника.
Я провела дрогнувшей ладонью по плавно изогнутым линиям, и слезинка скатилась по щеке. Они дышали жизнью, страстью и глубоким чувством. Каждый листочек — это какой-то момент, запечатлевшийся на белом листке: вот я верхом на лошади, а здесь склонилась над вышивкой или читаю книгу под развесистым дубом, а на другом лежу в траве и смеюсь, и моего лица касается тонкая травинка. Я вспомнила этот эпизод, он случился так давно, ещё в пору, когда нас с Джаральдом разделяла огромная пропасть. В тот день я искала его, чтобы узнать, чем он обидел Люсинду. Пораженно всмотрелась ещё раз, удивляясь, как Джаральд сумел невероятно точно уловить момент, а после перенести его на бумагу. Он запоминал все до мельчайших деталей вроде крошечной родинки у основания моей ладони.
Я перебирала листочки пока не дошла до самого последнего. При взгляде на него дрожь прошла по всему телу
Невероятно чувственный и в то же время чистый и очень нежный рисунок. Здесь каждая чёрточка дышала негой и любовью. Эту любовь вложил в изображение художник. Но какова же была её сила, если вот так, при одном взгляде на портрет, вы сразу ощущали чувства того, кто его нарисовал. Настолько глубокие, что никакие слова и фразы не были в состоянии их передать, зато смогли выразить эти тонкие штрихи и немного расплывчатые акварельные мазки.
Я вздрогнула, заслышав голоса снаружи, очнулась от молчаливого созерцания и, быстро положив всю пачку обратно на стол, метнулась к ширме. Спряталась за ней и затаилась, не желая обнаружить своего присутствия. Было нечто воровское и чуточку преступное в том, что я вторглась в очень личный мир моего графа, которой он закрывал ото всех плотной, непроницаемой завесой, точно так же, как запирал эту комнату на замок.
В мастерскую вошли Джаральд и его камердинер.
— Разводи огонь, — велел хозяин, и Джим бросился исполнять приказ.
— Все жечь?
— Все, мне этот хлам больше не понадобится.
— А мольберт и краски.
— Сложи в коробку, заберу с собой. Когда закончишь, уберёшь здесь все и вынесешь золу, а после запрёшь комнату. Я спущусь в кабинет, заберу последние документы.
— Я понял, хозяин.
Сквозь небольшую дырочку в обтянувшей ширму материи, я могла наблюдать, как Джаральд подошёл к столу. Граф положил рядом с рисунками ещё одну пачку, перевязанную лентой. Приглядевшись, поняла, что это мои письма, те самые, с пожеланиями, которые я писала для него каждое утро.
Огонь в камине весело заплясал, наполняя комнату треском сгорающих поленьев.
— Рамы ломать? — задал вопрос камердинер.
— Ломай.
Джим направился к картинам возле стены, а Джаральд взял в одну руку мои письма, а в другую рисунки. Я даже дышать перестала, когда он подошёл к камину и замер, словно раздумывая над чем-то. Нет, нет! Только не сжигай, пожалуйста, не сжигай! Я едва сдержала крик, когда он размахнулся и зашвырнул в камин белоснежные конверты, подписанные моей рукой. Пламя скручивало белые листы, а он стоял и смотрел. Треск ломаемых рам прекратился, Джим уронил картину на пол и обернулся:
— Хозяин...
Джаральд ничего не ответил. Он поднёс к глазам пачку с моими рисунками и медленно, будто преодолевая жестокое внутреннее сопротивление, один за другим стал бросать их в огонь. Он сжигал в камине себя, меня и чудесные признания в любви. Джаральд! Я беззвучно плакала, прижимая руки ко рту, наблюдая за тем, как горят мои рисунки. Как же я не поняла после слов Изабеллы, что он не просто задумал удалить меня от себя, оставив здесь, в замке, граф принял решение вырвать меня из своего сердца, навсегда.