Мой Артек
Шрифт:
Была у нас ещё одна бригада, облечённая особыми, очень нелёгкими правами: те, кому перевалило за пятнадцать и шестнадцать лет были направлены на лесозаготовки на отдалённый лесной кордон в горную тайгу. Ребята помогали лесорубам пилить могучие деревья, обрубали сучья, сообща скатывали комли поближе к реке: весной, как только разливалась Белокуриха, начинался сплав. На сплаве приходилось иногда работать всем, кроме самых младших. И мой третий отряд выходил на трудовой пост: когда река с гор слишком бурно несла брёвна, они могли встать и торчком, тут уж с затором справляться было трудно, поэтому мы на речных путлях и выступах подталкивали брёвна баграми.
Вечер перед ужином и после ужина отводился отрядной работе. Это была уже чисто идеологическая работа, ребята привыкли к ней, занимались с интересом — она давала знания. Первый отряд у нас ведал большой картой Советского Союза и продвижением красных флажков вперёд, на запад. У карты постоянно толпились ребята и всё чаще раздавались крики «ура»: чуть не каждый день освобождался чей-нибудь родной городок или районный центр. Информация с фронтов, и вообще политинформация
Однажды на моё имя пришла телеграмма, в ней говорилось, что от имени правительства Эстонской ССР я назначаюсь уполномоченной по Алтайсклму краю по сбору средств на танковую колонну «За Советскую Эстонию». Уполномоченной по всему Алтайскому краю! Пославший эту телеграмму явно плохо представлял как размеры этого края, снежные горные перевалы и отсутствие транспорта, так и недостаток воспитателей в Артеке… С телеграммой в руках я направилась к Гурию Григорьевичу. Он в растерянности поглядел на меня:
— Не знаю, что вам сказать. (Он в подобных случаях имел обыкновение переходить на «вы»). Думайте. Но в стороне оставаться нельзя.
Я стала думать. Где-то за перевалами, рассказывали, был целый эстонский переселенческий — Белоглазовский — район. Я написала письмо в райком партии этого района, просила назначить там своего уполномоченного. Но как же при этом мне с детьми не остаться в стороне? Мои коллеги пытались помочь мне. Сейчас не помню, кто первым сказал «а», но скорее всего кого-то из взрослых осенила идея: у эстонской группы отличная самодеятельность, надо разработать программы и давать в Старой и в Новой Белокурихе платные концерты. Гурий Григорьевич вначале был решительно против платных концертов, но иного пути не было. Эстонские ребята, привычно жившие в границах смешанных отрядов, собиравшиеся только для репетиций, развили бурную деятельность. Из собственных, хранившихся на складе, чемоданчиков были извлечены довоенный тёмные юбки, по возможности расширены и удлинены: оказалось, что владельцы и владелицы домашней летней одежды здорово увеличились ввысь и вширь. По подолу юбок были нашиты цветные тесёмки, а если кому не хватало, то и просто цветные полоски бумаги. На белых блузках и рубашках появились эстонские национальные узоры. Ланда, Ада, Айно, Аста сумели сшить некое подобие эстонских головных уборов и даже постолы. Когда эстонская группа выстроилась для смотра концертной одежды, зрелище получилось ярким и своеобразным. Стали репетировать «Тульяк» и прочие эстонские танцы; с новой силой, в новом тембре зазвучали эстонские песни. Аккомпанировал на баяне украинец Алёша Диброва, у него был отличный слух, и дух эстонской музыки, её медлительную ритмику он уловил сразу. К тому же в это время у нас в Артеке появилась преподавательница музыки Ирина Тхоржевская, она занималась с теми ребятами, кто раньше учился музыке, и аккомпанировала всем нашим хорам, в том числе и эстонскому. Репетиции шли каждый день, музыкальными и хореографическими руководителями были старшие девочки, обязанности конферансье исполняла Тамара Крончевская — объявив номер, она сразу же вливалась в танец и хор. Нам самим всё очень нравилось. И вот — Юра Мельников и Кальо Полли написали афиши, развесили их на всех перекрёстках, где только передвигались люди, и наступил день первого концерта. Дети с утра были в большом ажиотаже. На меня же напал приступ внезапного страха: а ну как зрителям не понравится? Ну, допустим, дети придут — а взрослым для чего же детская самодеятельность, если даже время сна у них сокращено до предела — все живут мыслью о работе, о той безудержной, отчаянной работе для фронта, свойственной людям в 1941–1945 годы. И ребята рассматривали свои концерты как такую работу. Захватив свои национальные наряды, они весело отправились в клуб. Я сделала весёлое и бодрое лицо, но точил меня страх: если всё сорвётся, чем же мы сможем помочь танковой колонне? Когда мы подошли к клубу, касса работала на полную нагрузку и тёмным хвостом выстроилась на улице очередь. Ну а что ж я так недостойно думала о сибиряках? Ведь у нас на афишах упоминался сбор средств в фонд танковой колонны! Зал был полон, зал аплодировал и требовал повторения. Чувство тревоги и неуверенности покинуло меня, и я за кулисами дивилась тому, как уверенно и спокойно держались ребята перед полным залом: будто заранее знали, что встретят их хорошо. Эта мысль меня снова несколько обеспокоила — а что, если это просто одобрительное отношение взрослых к детям, затеявшим такое серьёзное дело? Сама ведь взрослая, и знаю — когда надо подбодрить, то бывает такое — одобрительное с небольшим оттенком снисхождения — отношение. Но на этот раз я никак не хотела бы мириться с подобным отношением, на этот раз надо, чтобы всё было по-настоящему. Я спустилась из-за кулис и отправилась в зрительный зал. Задерживалась у рядов, смотрела — кто как слушает. Милые наши белокурихинцы! Они не просто были растроганы, они находились в
А дети, дети! Никаких заминок, никто не сбивается и ничего не забывает — поют вместе и соло, группа девочек поёт отдельно, и потом все вместе хором, и — танец за танцем, песня за песней, хоровод за хороводом льются и звенят, как вешние ручейки на родине, в такой далёкой Эстонии. Дети охотно повторяют по требованию зрителей чуть не всю программу, глаза их горят, лица разрумянились: они почувствовали себя настоящими артистами. Программа, как и положено в те времена, длилась не меньше трёх часов, и как мне помнится теперь, в запасе у нас было никак не меньше двадцати номеров. Конеч концерта был очень мажорным. По дороге домой ребята трещали как сороки, рассказывалось всё, что обычно рассказывается в таких случаях — как кто-то споткнулся, упал, вскочил, раскланялся. Зрители приняли это за шутку и специально аплодировали; как у кого-то из действующих лиц «Хитрого Антса и Ванапагана» грим от пота совершенно размазался… Морозный, светящийся крупными звёздами вечер звенел от их смеха.
Последующие концерты мне запомнились меньше, потому что всё было благополучно — зрители приходили по нескольку раз, зал был всегда заполнен, и когда наступила весна, на улицах Старой и Новой Белокурихи можно было услышать мотивы эстонских песен, повторённые на гармонике, или просто голосом — без слов. По крайней мере по одному разу в месяц эстонские пионеры заполняли сцену концертного зала — помнится, наша концертная деятельность началась зимой и закончилась летом. В результате её мы отправили в фонд танковой колонны и наш вклад. Он был небольшим, но не остался незамеченным — мы получили телеграфную благодарность от эстонского правительства. Ребята почувствовали себя не просто повзрослевшими, но и полезно повзрослевшими.
Концерты эстонской группы — лишь маленький штришок в большой работе Артека для помощи фронту. Устраивались у нас и мощные общелагерные концерты, и зрителями были всё те же пожилые люди, женщины и дети из Белокурихинского колхоза, да немногочисленный медицинский персонал санатория. К лету санаторий расширился — стали приезжать отдыхающие. Целебный белокурихинский радон поднял на ноги многих тяжелораненых, выздоровев, они тоже стали нашими постоянными зрителями, с ними мы сдружились особенно и то и дело провожали их из Белокурихи — снова на фронт.
У меня хранится много писем от вожатой Таси Бурыкиной — мы с нею долго переписывались. Вот одно из первых писем Таси, написанных летом 1945 года, после нашего отъезда.
«…Ты спрашиваешь — все так же красива Белокуриха? Конечно, куда же денется ее красота. Но ты даже представить себе не можешь, насколько изменилась к худшему наша жизнь без Артека! Теперь, когда ребят здесь нет, я чувствую, какое это было счастье — когда Артек был. Да, у нас расширился санаторий, стало больше отдыхающих. Но ведь у них своя жизнь, у нас в деревне — своя, и связей и общих интересов так мало. А тогда и колхоз и Артек, и санаторий и библиотека, и школа — все мы жили нашей общей жизнью, она была юной, наполненной и веселой. Теперь вечера у нас молчаливы и темны, в концертном зале только отдыхающие, мы туда ходим редко. И в сердце пустота, и только теперь я понимаю, каким огромным событием для Белокурихи был Артек, не говоря уже обо мне лично. В университет я не вернулась, перешла в педагогический институт, сейчас работаю в школе старшей вожатой. А ты-то, ты-то как без Артека?..»
Мне тоже было плохо без Артека. Я как-то не могла себя переориентировать на другую работу. Похожие письма со щемящей ноткой ностальгии по Артеку приходили и от других вожатых, и от ребят. Потом их стало меньше: все учились, и все с такой же отдачей работали — теперь уже на мир, на восстановление. Годы шли, ностальгия прошла, и в письмах звучала неизменная благодарность Артеку, неизменная привязанность к тем, стремительно уходящим в прошлое годам. В каждом из нас Артек оставил свой след, и каждый выбирал профессию соответственно тому, чем жил и что умел делать в Артеке. Пока ребята были в комсомольском возрасте, все побывали на пионерской и комсомольской работе. Почти все учились… Теперь мы с Тосей подсчитываем: кто кем стал? Больше всего у нас учителей — это понятно, потому что сами выросшие в коллективе, они умели прекрасно понимать любой детский коллектив. Среди учителей теперь большинство стали директорами школ. Много врачей — это тоже просто объяснить — в годы войны, рядом с госпиталем, им казалось, что нужнее профессии не бывает. Много партийных работников, и немало журналистов. Есть заслуженные колхозники, есть доктора и кандидаты наук. Получив профессию, по нашим сведениям, наши постаревшие дети ее нее меняли — таких случаев нам немного известно. Больше знаем другое — у них постоянные адреса, постоянное место жительства, постоянная работа. Работу любят, гордятся ею, у многих ордена и награды. И у всех — стойкая, надежная память сердца, свято хранящая нашу дружбу.
Я далека от мысли ставить эти их качества в заслугу только нам, шестерым взрослым. Здесь и особо трудные обстоятельства войны — в такое время люди крепко держатся друг за друга. Здесь и традиции Артека — они таковы, что однажды приняв их сердцем, не растеряешь. И главное — сами дети. Конечно, нас разбросало по всей стране — от Балтики до Тихого океана, большинству из нас больше не довелось повидать друг друга, а в письмах ведь пишешь о чем хочется, а о чем не хочется — молчишь. Но четыре года, прожитые вместе и запомнившиеся всем на всю жизнь, дают право как о прошлом судить, так и предполагать, какие они сегодня, какими будут завтра.