Мой брат Юрий
Шрифт:
Мама погрозила ему пальцем. Он потупил голову, расстроено сказал:
— Все равно умер. Я его на траву пустил, он сначала пополз, а потом уткнулся в землю и ни с места. Я поглядел, а у него глаза закрыты, и не дышит.
— Вот видишь, сынок. Не стоило и в лес ходить, ночь терять.
Юра упрямо качнул головой:
— Нет, стоило.
Тем летом как-то неожиданно для всех, вспышкой, взрывом, что ли, пробудилась в Юре необыкновенная любознательность, необыкновенный повышенный интерес ко всему окружающему.
Он
Но теперь мир его увлечений и поисков, в отличие от прежних лет, обрел направление, систему.
Он ведет дневник наблюдений за природой. В общую тетрадь аккуратно записывает время восхода и захода солнца, характер облачности, силу ветра, делает зарисовки деревьев, примечает, когда завязываются плоды на яблонях и вишнях, когда появляются птенцы у скворцов, когда на колхозном поле прорастают всходы пшеницы.
Он надолго уходит в луга и возвращается оттуда с карманами, полными камней. Коллекция этих камней находится у него в продолговатом, специально сколоченном ящике. Ящик поделен на мелкие ячейки: каждому камешку — особое гнездышко и особая этикетка. «Полевой шпат», «Кварц», «Известняк», «Кремень» — аккуратной рукой выведено на них.
— Ты что, золото хочешь найти? — подразниваю я его.
— Да нет, Валь, какое еще золото... Просто это очень интересно.
Он делает гербарии из трав и цветов, собранных по берегам Гжати, и однажды показывает нам свое богатство. И мы с удивлением узнаем, что из той самой травы, по которой мы ходим ежедневно, из пропыленной, неприметной травы можно выбрать едва ли не двести самых различных видов.
Все реже и реже выходит он за огороды — туда, где Борис и его неугомонные приятели целыми днями играют в войну. Эта любимая так недавно игра уже не доставляет Юре удовольствия.
— Детство — еще на несколько лет вперед — остается привилегией Бориса. Два года разницы в возрасте братьев, разницы, не обозначавшейся прежде так отчетливо и резко, теперь стали очень заметны.
ГЛАВА 4
Беспалов
Пошутил!
Глубокой ночью где-то по соседству с нашим домом прогремел взрыв.
Я вскочил на ноги, чиркнул спичкой, зажег лампу.
— Что-то случилось? — встревожено спросила Маша.
Новый взрыв ударил поблизости. Звякнули стекла, огонек лампы надломился, задрожал.
— Слышишь?
Маша побледнела.
— Не выходи, Валентин.
Я молча оделся, сунул ноги в валенки, выскочил на улицу.
У наших столпотворение: на крыльце дома — отец, фонарь в руках держит. Мама в наброшенном на плечи полушубке. Бориска. Все суетятся, кричат. Только Юры не видно.
— Что случилось?
— А черт ее знает,— выругался в сердцах отец.— Гранатой, что ли, пошутил кто-то. Вишь вон — стекла вынесло.
Под окнами по фасаду дома обнаружили мы в снегу две воронки и осколки стекла — превеликое множество осколков, крупных и мелких.
Отец поднял один, поднес к фонарю. Не очень-то похоже на оконное стекло.
— Ах он, стервец! Ну, погоди, выдеру я его как Сидорову козу,— снова забранился отец.
— Кого «его» — и спрашивать не надо. Ясное дело, Юрку.
Наутро я заглянул к нашим. Угодил как раз к завтраку. Юра сидел за столом уткнув нос в миску — ниже травы, тише воды был. Только ложка знай позвякивает о края тарелки. «Попало»,— понял я.
Отец расхаживал по комнате.
— Так что случилось-то?
— Ученый, видишь ли, в нашем доме объявился. Профессор, паршивец этакий,— на громких тонах начал объяснять отец.— Опыты ставит, Ломоносов!
Юра чуть приподнял голову, сказал вполголоса:
— Виноват я, так ведь не рассчитал немного. Нам же на уроке физики такой опыт велели поставить.
— А две четверти вдребезги разнести тоже вам велели? А окна бить вас учителя учили? Хулиганство вам в школе преподают, пятерки за него ставят? Да что ж это за школа такая, когда она дому в ущерб?
Отец бушевал. Юра смиренно доедал завтрак.
Теперь-то, наконец, и я уразумел, о каких четвертях идет речь. С предавних пор стояли в нашем доме две четвертные бутыли темно-зеленого стекла, широкогорлые, в плетеных корзинах. Сколько помнил я себя, в этих бутылях всегда хранили керосин, разве только во время войны пустовали они. Так Юра, значит, приспособил эти бутыли для какого-то хитрого опыта, а они возьми и взорвись, да еще вдобавок и переполошили всех нас в самую ночь.
— Ладно, батя,— попытался успокоить я отца,— пора переходить на жестяную посуду.
Однако успокоить отца не так-то просто. Ушел я.
Минут через десять, по дороге в школу, заглянул к нам Юра.
— Что же ты, брат, сотворил все-таки?
Он улыбнулся хитро и ответил не очень вразумительно:
— Маленький опыт с кислородом. Не все учел...
Схватил со сковородки горячий соевый блин, комкая его в руке, исчез за дверью. Ненадолго, впрочем: через мгновение дверь растворилась, Юрина голова показалась в створе.
— Знаешь, Валь, кто нас по физике учит? Беспалов Лев Михайлович. Летчик военный. Сила!
И снова хлопнула дверь.
Шерсть «на задир»
Недавний военный летчик Беспалов приходил на уроки в кителе, на котором еще так заметны были следы только что снятых погон, дырочки от орденов и медалей. Приходил аккуратно выбритым, подтянутым — молодой еще, но много повидавший и переживший человек.
Класс не просто поднимался ему навстречу — ребята вставали за столами едва ли не по стойке «смирно». Каждый хотел показать, что и ему не чужда военная выправка: в тринадцать лет так заманчиво играть в армию, даже на уроках.