Мой друг Сибирцев
Шрифт:
В ворота громко застучали чем-то железным, вероятно рукояткой нагана. Звук был отрывистым и нервным. Спокойно, будто давно ждал этого стука, Сибирцев размышлял, кто бы это мог быть. Мизинцем стряхнул пепел в банку, еще разок затянулся и пригасил окурок.
«Небось Шумков», – решил он. Все-то нервничает, спешит, словно оправдывает свою фамилию. Трудно ему в милиции. Тут нервозность – гроб с крышкой.
Сибирцев понимал, конечно, что все это у Шумкова от возраста, от молодости. Себя он молодым не считал, хотя и был всего на пять лет старше. Но в эти его пять лет вошли война, революция и снова война.
Однако что-то действительно случилось. Не стал бы его Евстигнеев будить. Пожалел бы.
Заскрипела, застонала лесенка, приставленная к печи. Простуженно кашляя и неразборчиво матерясь, с печи спускался хозяин.
– Погоди, дядя Семен, – позвал Сибирцев, – я сам встречу.
– Сам, сам, – бормотал хозяин. Он шлепал босыми ногами по полу, шумно отыскивал в темноте катанки, сердито сморкался. – И чего им, к черту, не спится?.. Ты вот собирайся давай. Портки-то надень, не за мной, поди, пришли…
Хлопнула дверь, и Сибирцев вздрогнул, почуяв морозную струю воздуха, хлестнувшую по пяткам. Быстро одеваясь, он услышал сердитый окрик хозяина, и Буран вмиг смолк, полагая, что честно отработал свою кормежку. Потом загремели засовы, пронзительно завизжали петли отворяемой калитки и раздались быстрые, хрупающие шаги. Забухали сапоги в холодных сенях – это пришедший сбивал снег, много его нынче в Иркутске. Снова хлопнула дверь, впустив клубы ледяного пара, и вошли хозяин с Шумковым, закутанным до глаз в желтый башлык.
– Ждраштвуйте, Михаил Александрович, – с трудом проговорил Шумков, обеими руками оттягивая край башлыка, застекленевшего на морозе, – шичаш… – С трудом развязал узел, откинул концы башлыка на спину и тяжело сел на лавку.
– Здоров, – с легкой иронией отозвался Сибирцев. – Чего это ты, брат, расшумелся, а? Всю, понимаешь, улицу согнал с печи, всех соседей переполошил. Опять небось говорят, в милиции чепе, коли среди ночи своих собирают.
– Виноват, Михаил Александрович, бежал, – с готовностью подтвердил Шумков, но видно было, что нисколько он себя виноватым не считает, хотя бежал – это точно. – Товарищ Евстигнеев велел передать срочно явиться. Серьезная беда, Михаил Александрович.
– Что за беда? – отрывисто бросил Сибирцев и поднес лампу к самому лицу Шумкова. – Говори, можно, – он кивнул в сторону хозяина.
Шумков поморгал ресницами и шмыгнул носом.
– Творогова привезли, – сказал он наконец.
– Как привезли? В каком смысле привезли? – Сибирцев вонзил взгляд в Шумкова, и тот отвел глаза.
– В гробу привезли… Сотников…
– И Сотников? – воскликнул Сибирцев.
– Нет, Сотников привез, – поправился Шумков, снова шмыгнул носом и утерся рукавом худой своей шубейки.
«Совсем мальчишка, – глядя на него, тоскливо подумал Сибирцев и тяжело опустился на лавку. – Как же так? Что ж это ты, Творогов?..»
Замерла огромная, во всю стену, тень хозяина. Сибирцев смотрел на нее и тщетно старался поймать какой-то ускальзывающий вопрос, какую-то важную мысль.
– Нынче привезли, – снова заговорил Шумков. – Вот как вы ушли… Товарищ Евстигнеев велел дать вам маленько поспать, а теперь вот, значит, послал.
Сибирцев нагнулся, стал шарить под лавкой. Шевельнулся хозяин, достал из припечка сапоги с обернутыми вокруг голенищ портянками, подал Сибирцеву.
– На-ко, Лександрыч. Я их тут поставил. Теплые.
Сибирцев кивнул благодаря, начал закручивать портянки, натянул сапоги. Медленно прошел в свой закуток, надел куртку, сунул в карман кисет и спички, перекинул через плечо ремень маузера. Вернувшись, увидел запавшие скорбные глаза хозяина.
– Вишь, какая беда, дядя Семен…
Хозяин участливо покивал, спросил:
– Может, хоть пожуете чего? Надолго, поди?
– Да ведь кто знает…
– Тады погодь малость, – заторопился он и загремел печной заслонкой. – Эх ты, горе, щи-то мы с тобой, почитай, выхлебали. Картохи вот есть. Теплые. Сальца сейчас отрублю… – он зашлепал к двери.
– Голодный небось, – не столько спросил, сколько подтвердил Сибирцев, услышав, как сглотнул слюну Шумков. – Давай-ка, брат, подкрепись. Знатное у деда сало… Что случилось – того не воротишь. А чтоб голова варила, ее кормить нужно. Садись к столу. Шубу-то брось.
Сибирцев подвинул Шумкову пяток картофелин, сваренных в мундире, деревянную солонку, а сам, достав кисет, начал сворачивать новую цигарку, прикурил от лампы. Возвратился хозяин с куском замерзшего сала в сверкающих крупицах темной соли. Хорошее сало, с прожилками мяса. Хозяин нарезал его толстыми ломтями, посунул на середину стола.
– Поел бы, Лександрыч.
– Спасибо, дядя Семен. Я уже сбил аппетит. Давай, Шумков, нажимай, брат.
Шумков деликатно очищал кожуру, двумя пальцами присыпал картофелину солью и тут же запихивал ее в рот целиком. Голод брал свое, какая уж тут интеллигентность. Он жевал, откусывал сало, жирным пальцем утирал хлюпающий нос, и глаза его – видел Сибирцев – так и норовили закрыться в истоме.
«Их-то за что? – возник наконец все тот же немой вопрос. – Павел ведь ровесник этому губошлепу. Тоже мальчишка был. Уже был…»
Многое видел Сибирцев. Сердце, бывало, рвалось на части от жалости, а то от ненависти. Но больше всего боялся он увидеть трупы расстрелянных, замученных мальчишек. Срыва боялся. А сорваться никак было нельзя. Работа была такая. Да, многое он видел, в конце концов, понимал, что всегда присутствовала в его профессии некая железная необходимость. Но ведь это для него. Для него! А они-то – мальчишки. Их-то за что?..
Самосад показался горьким, от него першило в горле, стоял жесткий ком, и никак его невозможно было проглотить.