Мой генерал
Шрифт:
— Федор Федорович, мне надоела ваша глупая ирония.
— Ирония и жалость! — провозгласил Тучков Четвертый плаксиво, и Марина уставилась на него. Кажется, он чуть смутился. — Ты что? Это Хемингуэй. Забыла?
Здрасте-пожалуйста! До Хемингуэя добрались! Еще чуть-чуть, и выяснится, что он поклонник Кафки, на ночь почитывает Ричарда Баха, а в столе на работе у него припрятан Пауло Куэльо!
Эта задача математически некорректна!
Поклонник Кафки наклонился вперед и стал задумчиво чесать лодыжку. Чесал громко и со вкусом. Из-за ворота майки опять вывалился
Вот беда.
— С лошадьми неясность, — объявил Тучков Четвертый и перестал чесаться. — Как способ убийства это не годится. Кроме того, мы сами видели, что лошадь никто не пугал. Если только…
Марина замерла.
Он захватил в горсть свой невиданный медальон и несколько раз задумчиво подбросил вверх. Железки на толстой цепи приятно позвякивали.
Он подбросил в последний раз, поймал и решительно зашвырнул их за майку.
— Ты как?
— Что? — не поняла Марина.
— Как ты себя чувствуешь?
— А… хорошо. А что?
— Пройдемся?
— Куда?
— К обрыву. — Он поднялся и протянул руку, для того чтобы помочь Марине встать. Прямо у нее перед носом возникла широкая загорелая мужская ладонь. Она смотрела-смотрела, а потом нерешительно вложила в ладонь свои пальцы.
Он сильно потянул ее. Она поднялась и сразу же отступила, потому что оказалась слишком близко к нему.
— Мне, наверное, надо переодеться. Наверное, ваша майка…
— Это ненадолго, — сказал Федор Федорович Тучков любезно. — Только туда и обратно. Заодно уж навестим и… место происшествия.
— Какого… происшествия?
— Того, где Павлик тебя чуть не убил путем выстреливания из пистолета.
«Он надо мной издевается. От души, радостно. Наверное, ему приятно выставлять меня идиоткой. Мужики не любят образованных женщин. Им нравится, когда женщина глупа и слаба.
Ну уж нет. Моей глупости и слабости ему не видать.
Это мое единственное приключение в жизни. Первый и последний шанс. Я его себе нашла, я и буду разбираться и лавры не отдам никому. Вернее, не лавры, а это особое упоение, когда наконец-то кажется, что живешь, живешь, а не „проводишь жизнь“ — в длинной и узкой комнате, за стареньким компьютером, на неуютном диване, в холодной аудитории, возле мамы и бабушки за вечерним чаепитием!»
Марина решительно одернула майку, которая была ей широковата, кроме того, имела невыносимо желтый цвет и надпись, приходившуюся ровнехонько на середину левой груди. Надпись сообщала о том, что «„Спортмастеру“ 10 лет». Редкой красоты вещь.
— Через главный вход, — распорядился Федор Тучков. — Там ближе.
— А мы что? Спешим?
Он посмотрел ей в спину.
Он очень спешил, а ей знать об этом не полагалось. В последний раз он так спешил — он отлично это помнил, — когда опаздывал на свидание, которого добивался несколько месяцев. Он добился, а служба его задержала. Он опаздывал и знал — ждать его никто не будет.
Никто и не ждал. Ему было тогда двадцать два года.
Почему-то он и сейчас уверен, что эта — совсем не такая, как та, из двадцати двух его лет, — тоже не
Очень быстро, Жакоб.
Да, да, он подловит ее в ту самую секунду, когда она станет исподтишка таращиться на его ноги, или плечи, или руки, или губы, или… еще что-нибудь! Черт возьми, какое жаркое нынче лето! Он подловит ее, и она не сможет от него убежать. Он давно уже принял решение и знал, что не отступит.
А потом что?! Что потом-то?!
Недельный санаторный секс, черт его побери совсем, то в ее, то в его номере «люкс»?!
Ну и что? Ну и недельный, ну и санаторный! Чем плохо? Вроде всем хорошо, удобно очень. Он свободный человек. Профессорша тоже не обременена ни супругом, ни малютками, все будет «как у больших» — мило и корректно, с милым и корректным расставанием, когда кончится отпуск.
А там Москва, работа, конец лета, «немного солнца в холодной воде», теннис по субботам, громадное серое здание, бесконечный коридор с бесконечным числом дверей — сколько ни убирай членов из последовательности, она все равно останется бесконечной!
Что делать? Как быть?
Что должен делать мужчина сорока двух лет от роду, женатый, разведенный, если ему внезапно и очень сильно захотелось повезти девственную профессоршу на дачу и там познакомить с дворнягой по имени Луи-Филипп — мать нашла на помойке пропадающего щенка и притащила домой? Отец недолго бубнил, что это не дом, а проходной двор, и повез щенка в ветлечебницу за паспортом и прививками. А с дачи чтобы они непременно поехали домой — в их общий, неведомый, несуществующий дом, — и валялись бы на диване, пока показывают позднюю воскресную киношку, и прихлебывали чай из одной кружки, потому что лень идти за второй, а потом тискались под жарким одеялом, а потом спали как убитые, дозанимавшись любовью до звона в ушах!
Что делать, если все не ко времени, и странно, и часовой механизм был запущен, еще когда они целовались в бассейне, и он тогда думал, что она его оттолкнет, а она обняла?
Что делать, если он вообще не знает — как?! Как быть с женщиной, которая, отводя несчастные глаза, призналась, что «никого и никогда», а потом смотрела на него как на заморское чудо?!
И он еще должен тащить ее с забора, переодевать на ней майки, трогать розовую, гладкую, теплую кожу на боку, как раз там, где начинается изгиб бедра, и делать при этом джентльменский вид, и «сохранять лицо», и внятно отвечать на вопросы, и вообще геройствовать по полной программе, потому что это именно то, чего от него ждут!
Сто лет он не шел ни у кого на поводу и не делал того, чего от него «ожидали».
Зря он решил тогда, что она может быть ему полезна. Поздно теперь перерешать, потому что часовой механизм пущен, секунды тикают, время уходит.
Видит бог, он перерешил бы, если бы мог!
Она споткнулась впереди, и он корректно поддержал ее под локоть — продолжая геройствовать по полной программе!
— Это нога, — сказала Марина, чтобы нарушить молчание, потому что он странно молчал. Это заставляло ее волноваться.