Мой генерал
Шрифт:
— Так как? Лучше или хуже?
— Не лучше и не хуже. Это совсем… другое.
— Что значит — другое?
Она промолчала.
— Марина?
— Я не знаю, — с отчаянием сказала она, — что ты ко мне пристал? Я не знаю ничего!
Он пристал, потому что хотел услышать, что ей было с ним хорошо и не страшно, что он открыл ей глаза на мир, что за эти волшебные мгновения вся жизнь ее изменилась — или еще какую-нибудь дикость в этом роде. Хорошо бы побольше и поцветастей.
Комплиментов ему хотелось. Похвал. Уверений в том, что все
Он очень боялся за нее и за их неведомое будущее, ибо «конец лета» и «немного солнца в холодной воде» ему вовсе не подходили.
Начинать хорошо, когда тебе восемнадцать лет. Ну, можно начать в шестнадцать. Раньше не рекомендуется, а если позже, то не на двадцать лет. Начинать в тридцать с лишним — убийственно. Особенно когда имеется трезвая голова с трезвыми же мозгами, привычки «старого холостяка» и давно сформировавшееся представление о жизни — как о чем-то таком, где главное «хорошо учиться, слушаться старших и быть примером для октябрят»!
Что теперь делать? Как быть?
Санаторно-курортный роман то в ее, то в его номере «люкс», просто секс «от нечего делать» — и все? Все?!
А как же то, что он уже так хорошо придумал? Что казалось таким возможным и легким — вечная любовь, выходные на даче, преданность, в которой никому не приходит в голову сомневаться? И — «они жили долго и счастливо и умерли в один день»? И еще — «наш сын похож на тебя»?
Где теперь все это?
В руке у него оказалась ладонь — пальцы странно узкие, так отличающиеся от его собственных. Теплое дыхание легло на плечо. Медные волосы защекотали щеку.
Носом Марина потерлась о него и услышала его запах — того самого французского одеколона, чуть горьковатого, хвойного, сигарет, чистою пота и мужчины. От Эдика Акулевича никогда так не пахло…
Господи, о чем она думает?! Нет, нет, самое главное — где?! В постели Федора Тучкова Четвертого, вот где!
Надо о чем-то срочно его спросить, и она спросила:
— А почему ты не стал генералом?
Тучков Четвертый неуклюже повернулся на бок и теперь рассматривал ее. От этого ей стало не по себе. Она все отводила глаза, глядя ему в грудь — широкую и гладкую, почти без волос. На ногах были волосы, а на груди — нет.
Господи, о чем она думает?!
Он вытащил руку — в его руке была зажата Маринина — и стал рассматривать ее, как будто что-то очень интересное.
— Так почему?
— Что?
— Почему ты не стал генералом?
— Я стал генералом, — вдруг сказал он. — Тучковых не генералов не бывает.
— Ты же говорил, что… не стал!
— Я врал.
— Зачем?
— Чтобы не было никаких слухов.
— Господи, каких еще слухов?!
Он вздохнул. Грудь эпохи Возрождения поднялась и опустилась вместе с Марининой ладонью, которую он теперь прижимал к себе. Ладони было тепло.
— Давай пока не будем об этом говорить, — попросил он почти жалобно. — Давай лучше о том, как… все было.
Нет, вот о том, «как
Интересно, а на работе догадаются, что у нее теперь «есть мужчина»? Нет, наверное, «был мужчина» — вряд ли этот мужчина останется в настоящем времени!
Догадаются или нет?
Ну как в фильме «Служебный роман» — она придет утром на работу, а все вокруг будут таращиться, оборачиваться, пялить глаза, останавливаться, падать налево и направо и сами собой укладываться в штабеля!
И что он там говорит? Что врал?
Выходит, он никакой не капитан в выцветших и потертых джинсах, а целый генерал?!
— Ты правда генерал?
— Да.
— А ты генерал… чего?
— Контрразведка ФСБ.
Марина так подскочила, как будто в бок ей впилась выскочившая из середины трехспального сексодрома пружина — пыточное орудие.
Какая еще — контрразведка?! Что значит — ФСБ?!
Позвольте, но ведь каждый интеллигентный и уважающий себя человек должен ненавидеть «тайную полицию», «государство в государстве», наушников, шпионов и палачей, из которых состоит данная организация, прямая наследница всесильного, отвратительного, воняющего псиной и человеческими страданиями КГБ?!
Нормальный человек не может там работать, да еще дослужиться до больших чинов, да еще выглядеть так обманчиво мило — в распашонки наряжался и пестроцветные брюки!
Господи помилуй, ФСБ!
Бабушкиного отца чекисты расстреляли в Бутовской дубовой рощице, и бабушка узнала об этом всего лет десять назад, когда рассекретили какие-то архивы.
Они поехали искать место и не нашли — только огромные бетонные дома, со всех сторон дома, и скоростное шоссе, и люди, люди, толпы людей и никакого покоя, и никакой надежды на то, что покой этот когда-нибудь настанет.
Говорили про памятник, про скверик — не нашли ни памятника, ни оградки. Бабушка стала задыхаться, присаживаться на каждую лавочку, и они потащились домой, расстроенные, подавленные, как будто униженные еще и этим — битком набитый автобус, ругань, мокрые зонты, потом черная пасть метро — преисподняя, — и опять давка, ругань, тошнотворный дух. Бабушкина сухая рука в старенькой перчатке, судорожно уцепившаяся за блестящую ручку, мерное покачивание в темноте переполненного вагона — тоска, тоска…
Дед был профессор, биолог и, конечно, тоже получил свое — пятьдесят восьмая статья, «десять лет без права переписки», а это значило только одно — смерть. И если прадед лежал где-то близко, под бутовскими доминами и скоростными шоссе, то, где лежит дед, до сих пор не знает никто и, наверное, не узнает никогда.
Бабушку сослали в Казахстан — жена «врага народа». У мамы — «дочери врага народа» — астма. От того, что день и ночь рядом с их домом курились едким желтым дымом химические производства, на которых сплошь работали зэки — мужчины, женщины, старики. Одни умирали, привозили умирать других, вагонами, эшелонами.