Мой любимый охотник
Шрифт:
??????????????????????????
— А ... А что ты рисуешь?
Ответа не последовало.
— Можно посмотреть?
И уже не дожидаясь ответа, шагнула вперед, нагло всматриваясь в его творение. На постели Кирпича лежало с десяток вырванных листов из блокнота на которых было изображено одно и то же лицо. Молодая женщина с высоким пучком на голове, чье лицо обрамляли выбившиеся из причёски прядки волос, смотрела на меня знакомыми глазами. Тот же разрез глаз, тот же глубокий молчаливый взгляд, что не желал рассказывать о своих чувствах, хороня их глубоко в себе каждый новый день.
— Кто это?
Он не обязан был мне отвечать, не обязать потакать моему любопытству
— Мама.
Бесстрастно, без намеков на эмоции, но почему-то пробирающий до самых мурашек. Ведь любой внимательный человек в показном спокойствии мог заметить брешь.
Ты можешь не признавать, скрывать свою боль от посторонних, от себя. Но правда всё равно будет лезть со всех щелей. Её нельзя будет замаскировать даже самой прочной монтажной пеной. Однажды, раздастся крик. Твой крик. Крик утраты или обиды, который необязательно выражать словами. Достаточно карандаша и небольшого клочка бумаги.
— С ней что-то случилось?
Кирпич ответил коротким кивком головы, не отрываясь от своего занятия.
— Болезнь?
Никакой реакции на мой вопрос. Становилось неловко.
— Она... Умерла? — мой голос дрожал, но почему-то сейчас мне захотелось услышать охотника. Услышать именно его крик, его историю. — Я не хочу тебя заставлять рассказывать об этом. Ни в коем случае. Просто говорят, если кому поведать о своей боли, то станет легче.
Чушь собачья. И словно читая мои мысли Череп спросил, не поднимая головы:
— И тебе стало? Легче. Когда ты рассказала о сестре?
Соврать - дать надежду. Бессмысленную, но такую желанную, что ноющая боль утихнет в груди и прекратить выть раненным зверем. Сказать правду - продолжать жить и дальше с незримой раной, что никогда не затянется. Даже на несколько минут, пока ты говоришь о ней, веря, что ещё чуть-чуть, пару секунд, несколько слов и станет легче.
Глубокий вдох.
— Нет.
Ну вот, сказала, правду. Кому-то стало легче? От гребанной правды не становится легче. Становится горько, обидно. Но ты готов услышать еe вновь. Ты принимаешь еe какой-то бы она не была. И пытаешься справиться с ней, принять. Попробовать даже жить. Без тени и прикрас. Но так правильно. И не понимаешь тех дураков, что готовы слушать ложь, день ото дня, натягивая фальшивую улыбку. Готовить, выходя из дома заготовленную фразу "Всё хорошо. Все в порядке", отмахиваясь ими от людей и от себя самого. Ведь за пластырем, что ты наклеиваешь каждый новый долбанный день, все равно свежая рана.
— Спасибо, что не солгала.
Я теряю дар речи от его слов и продолжаю почему-то стоять посреди его комнаты, как вкопанная. Но Кирпич решил проблему за меня и слегла похлопал по одеялу напротив себя. Когда я села на его кровать, он закрыл и убрал блокнот оставив на незаконченном рисунке, вложенный карандаш.
— Не думай, что мы похожи. Наша боль от утраты - не похожа. Ты горюешь по умершей сестре, потому что не смогла еe спасти. А я - потому что сам убил еe. Маму.
Комок из вопросов встал посреди горла. Слишком личных, что побоялась спугнуть охотника своими эмоциями и предпочла действовать подобно ему - замереть. Словно нахожусь со зверем в клетке. Одно неверное движение, и он либо набросится, либо сбежит.
Он осмотрел меня с прищуром, и увидя на моём лице такое-же тотальное спокойствие, спустил еле заметный выдох. Он взял паузу, переварить информацию мне. Подобрать слова ему. Охотник потянул за резинку, стягивая её, и концы его волос еле коснулись плеч.
— Родители часто ссорились, потому что
— Но почему твоя мама просто не развелась и не ушла вместе с тобой от отца?
Кирпич взглянул на один из рисунков, разбросанных на кровати, и провел указательным пальцем по лбу женщины, словно разглаживая морщинку.
— Она была слишком наивна.
Повисло молчание, неловкое и тяжёлое. Кирпич ушёл глубоко в свои мысли, всматриваясь в нарисованный им же портрет. И я не смела его трогать. Решила дать ему время самому нарушить эту тишину, когда он будет готов.
— Мне было одиннадцать, когда мама пропала из дома на несколько дней, а вернулась другой: бледной, с красными глазами. Помню, что больше я не просил целовать меня перед сном, потому что еe объятия были слишком холодные. Я пытался поговорить с отцом в моменты его короткой трезвости. Но бесполезно. Мама каждый день ходила счастливая. Начала снова краситься, надевать красивые вещи. Она расцвела. Но это была уже не моя мама.
Кирпич достал из заднего кармана зажигалку. Маленький огонёк завораживал, он долго играл с ним, подносил к нему листок с рисунком, проверяя как близко надо поднести, чтобы языки пламени зацепили портрет.
— Однажды, после школы, я пришёл домой и первое, что услышал это громко работающий телевизор на полную громкость. Подумал, что отец опять напился и уснул в гостиной. Но когда я зашёл туда, увидел совсем другое. Мама впилась в его шею, и пила его кровь держа отца на весу так легко, словно он ничего не весит. Заметя меня, она просто отшвырнула его подальше, улыбнулась и спросила проголодался ли я после школы. Я не боялся еe. Знал, что она мне ничего не сделает. Но понимал, что этот больше не моя мама.
Пламя лизнуло угол листка, и бумага моментально загорелась. На секунды огонек поглотил портрет, оставив после себя маленькую горстку пепла. Охотник перешел к следующему рисунку.
— Мама стала на ночь запирать все двери и окна, даже поставила металлические засовы. Я не понимал зачем всё это, пока однажды ночью в окно моей комнаты не постучали. Двое огромных мужчин попросили открыть им дверь. И сказали, что моя мама больна и они еe вылечат. Но я понимал, что никакая эта не болезнь и врачи точно не ходят с мачетами за спинами.
Кирпич расправился с последним портретом, стряхивая с колен пепел.
— Я всё понимал. Я понимал, что они сделают с женщиной, что раньше была моей матерью. И я впустил их. Я убил еe. Пусть и не своими руками.
Впервые за наш разговор его взгляд надолго задержался на моём лице. Видел ли он там ужас или осуждение? Надеюсь, что нет. И жалости или сострадания этот мужчина явно не просил.
— Поэтому наши истории совершенно разные. У меня был выбор. Я мог не впускать их, рассказать на утро о них маме. Мы бы наверняка переехали на скорую руку. Но я принял решение. И только я в ответе за свою боль и утрату.