Мой мир
Шрифт:
Была еще одна сложность. На следующий день у меня должен был быть концерт, и если я выйду в море, то может заболеть горло. Сырой воздух для него почти так же опасен, как и холод. Мне вовсе не хотелось заболеть.
Я сказал Керку, что не могу сниматься в этой сцене. Он ответил, что я должен, что это последний день съемок, что завтра я уезжаю из Неаполя сразу после концерта и не смогу вернуться, что сцена эта — кульминация фильма… Керк говорил, говорил… Выхода не было. Солнце почти село, воздух посвежел, а в открытой лодке да на воде я обязательно схвачу ангину…
Обычно с Керком легко договориться.
— Вы сядете в эту лодку, Лучано!
Это было на него не похоже. Я посмотрел на него и спросил:
— Почему я должен это делать?
— Потому, что вы ко мне хорошо относитесь. — Он произнес это очень медленно.
Я знал, что он шутит и говорит так, чтобы подчеркнуть, как важна для него эта сцена. Но мне тоже было очень важно не заболеть. Когда речь идет о моем голосе перед выступлением, я не поддаюсь никаким уговорам. Многие люди ждут, что я завтра вечером буду хорошо петь. Если я не буду беречь свой голос, то кто же мне поможет?
Терпеть не могу все время дрожать за собственный голос. По натуре я импульсивен и часто поступаю по первому порыву. В конце концов, я — итальянец. Но слишком часто мне приходилось сожалеть о таких порывах, из-за которых приходилось отменять выступление, как было с «Богемой» в Буэнос-Айресе… Но у Керка был такой несчастный вид, да и Дэвид Хорн расстроится, а Билл вообще будет чувствовать себя самым несчастным человеком на свете, если мы не снимем эту сцену.
Я напомнил себе, что съемки этого телефильма намечались задолго до назначения концерта, — собственно о концерте договорились уже по приезде в Неаполь. Конечно, для меня такие выступления важны, их нельзя перенести. Но будет так же несправедливо, если из-за этого концерта, назначенного в последнюю минуту, пострадает фильм, который планировался заранее…
Я не улыбнулся и ничего не ответил Керку — мы просто продолжили снимать в номере Карузо. Керк снял все, о чем я его просил. Я видел, как он нервничает. Никто из нас больше не произнес ни слова. А я лихорадочно думал о том, что же делать?
Как только съемки в гостинице закончились, я сразу вышел, а Керк еще остался, чтобы снять крупным планом некоторые экспонаты музея Карузо. Спустившись к месту парковки, я увидел, что один из нашей группы садится в машину, и попросил его подвезти меня в порт. На пирсе Дэвид Хорн показал на маленькую гребную лодку и сказал, что мне нужно просто сидеть в ней у самого дока, чтобы снять крупный план. Нашли дублера, одели его, как меня, чтобы использовать его для съемки дальних планов на воде.
Я так люблю лодки, воду… Сев в лодку, я велел Дэвиду забыть о дублере — решил сам сниматься во всех кадрах. Вытащил из кармана пиджака сигару и закурил — если уж подвергать опасности свое горло, то почему бы не позволить себе одновременно все запретные удовольствия?
Я немного погреб, держа во рту сигару, и вдруг увидел машину с моим водителем: она стремительно неслась от гостиницы вниз к пирсу. Я подумал, что сейчас она влетит прямо
Керк кричал: «Grazie, Лучано. Grazie, grazie!..»
Было совсем темно, когда мы поднялись на борт прогулочного катера, чтобы вернуться в Неаполь. Все были довольны: мы сняли все, что наметили. Митч Оуганг, режиссер из Пи-би-эс, договорился, чтобы на катере работал буфет. Все, за исключением нескольких человек (водителей автобусов), возвращались вместе с нами на катере.
Мы ели, пили вино. Получилась настоящая вечеринка. Кто-то в танцевальном зале нашел выключатель, и под потолком завертелся зеркальный шар, отбрасывая светлые блики. Многие пошли танцевать. Мы сидели на корме с Биллом и Дэвидом, наслаждаясь приятным бризом и глядя на приближающиеся огни Неаполя. Мне было слишком хорошо, чтобы тревожиться о сыром воздухе.
Дэвид Хорн попросил меня спеть. Я ответил «нет» — ведь в моем контракте не сказано, что в фильме я должен петь. Пусть поет сам. Он согласился и запел песню Фрэнка Синатры «Незнакомцы в ночи».
— Неплохо, — прокомментировал я. — Теперь моя очередь. — И спел «Мой путь». Дэвид ответил мне «Туманным днем»…
И началась наша дуэль из песен Фрэнка Синатры. Каждый должен был спеть один куплет и не пропустить слов. Первый, кто пропустит слова, считается проигравшим. Дэвиду было легче — он родился в Америке, а для меня английский язык — чужой. Но все-таки я победил. Синатра — мой друг, но не поэтому я выиграл дуэль: просто я старше Дэвида и знал все эти песни задолго до личного знакомства с Синатрой. И слова его песен выучил раньше, чем выучил английский.
До окончания работы над фильмом в Нью-Йорке оставалось больше месяца. Дэвид и Керк провели много дней, редактируя отснятый материал. Они сообщили мне, что должны вернуться в Неаполь, чтобы доснять еще натуру. Наконец Билл Райт и Керк Браунинг прилетели из Нью-Йорка в Пезаро, чтобы показать законченный фильм. Мы сели в гостиной, поставили видеокассету. Я видел, как они волнуются в ожидании моей реакции.
В общем, фильм получился замечательный. Ведь многие песни были настолько «запеты», что, используя их, трудно выстроить фильм и избежать шаблонов. Тем не менее Биллу и Керку удалось создать нечто оригинальное и интересное. Виды Неаполя были прекрасны, да и я не выглядел ужасным, когда меня показывали гуляющим по улицам и паркам.
Но все-таки что-то меня беспокоило. Это было в начале фильма, где звучит песня «Chista paese di sole» («Это страна солнца»). Билл построил сцену так: после долгих лет отсутствия человек возвращается в Неаполь, и его волнение возрастает по мере приближения поезда к городу. Керк снял меня в поезде: я выглядываю из окна и смотрю на прекрасные виды Неаполя — знакомые здания, кусты бугенвиллеи, лимонные деревья, залив с островом Капри вдали…
Не знаю, что именно, но что-то меня не устраивало и хотелось вырезать этот эпизод из фильма. У Керка же был такой вид, словно он был готов убить — себя? Или меня? «Но, Лучано! Эта сцена — одна из лучших!»