Мой отец — Лаврентий Берия
Шрифт:
Ничего этого, разумеется, я тогда не знал. Ни газет, ни радио в камере не было. О том, что происходит за стенами тюрьмы, охранники тоже не говорили.
Что можно было еще устроить в моем положении? И я решил объявить голодовку. Видимо, с подобным в Лефортовской тюрьме сталкивались не раз. Ввалились несколько мужиков, связали, надели на ноги какие-то кандалы и стали вливать через кишку с воронкой бульон. Так повторялось несколько раз. Но я понял, что должен бороться.
Изо дня в день мне говорили одно и то же. Вспомнили как-то мой радиотренажер: — Вы поддерживали связь с Лондоном…
В один из дней, когда меня повели на допрос, в кабинете следователя я увидел Георгия Максимилиановича Маленкова. Член Президиума ЦК КПСС, Председатель Совета Министров СССР — в Лефортово… Зачем?
Говорили мы с ним с глазу на глаз. Хотя, уверен, запись велась — все кабинеты тюрьмы были оборудованы соответствующим образом.
Маленков сразу сказал, что приехал сюда только изза меня.
Если коротко, разговор состоялся между нами такой. Маленков сказал, что он и его коллеги считают, что как член партии и полезный член общества я просто обязан дать те показания, которые от меня требуются. «Это нужно». Такие вещи, сказал, в истории нашего государства уже бывали. Это позволит сохранить мне жизнь и встретиться с моей семьей.
Я поблагодарил его за заботу, но сказал, что не могу выдумать то, чего не было. Вымаливать себе жизнь ценой предательства отца и матери я не могу. Думаю, сказал, вы, Георгий Максимилианович, должны понять, что это было бы подлостью. Маленков не стал продолжать разговор:
— Ты подумай… Я недельки через две-три еще заеду к тебе, и мы поговорим.
«Соседей» из моей камеры уже убрали. Я лежал и думал, что за всем этим стоит. Зачем приезжал ко мне Маленков? Уговорить меня подписать эти дурацкие бумаги? Глава правительства нуждается в моем признании?
Я уже догадывался, что Маленков — друг дома! — давно предал моего отца.
Допросы, на которые меня вызывали ежедневно, стали носить несколько странный характер. Следователь спрашивает, слышал ли я такую-то фамилию. Слышали? А в связи с чем? Хорошо. А такую? Не слышали? Хорошо. Бывал ли у вас дома такой-то? Бывал… Никакой системы здесь явно не было. Маленков действительно приехал еще раз.
— Ну, как?
Помолчал.
— Хорошо. Может, в другом ты сможешь помочь? — как-то очень по-человечески он это произнес. — Ты что-нибудь слышал о личных архивах Иосифа Виссарионовича?
— Понятия не имею, — отвечаю. — Никогда об этом дома не говорили.
— Ну, как же… У отца твоего тоже ведь архивы были, а?
— Тоже не знаю, никогда не слышал.
— Как не слышал?! — тут Маленков уже не сдержался. — У него должны были быть архивы, должны! Он явно очень расстроился.
Я действительно ничего не слышал о личных архивах отца, но, естественно, если бы и знал что-то, это ничего бы не изменило. Все стало предельно ясно: им нужны архивы, в которых могут быть какие-то компрометирующие их материалы.
Я знал от отца, что Сталин держит в сейфе какието бумаги. Но его уже нет в живых, и где его личный архив, мне неизвестно.
— Ну, что ж, если ты сам себе помочь не хочешь… Не договорив, повернулся и вышел. Это была наша последняя встреча. Больше Маленкова я никогда не видел.
Поздней зимой, уже после так называемого суда над моим отцом (о том, что следствие закончено и группа сотрудников МВД расстреляна, я конечно же не знал, потому что не получал никакой информации извне), меня перевели из Лефортовской тюрьмы в Бутырку. Здесь камера была побольше. Три привинченных к полу кровати стояли с одной стороны, три — с другой. На ту, что ближе к двери, бросили какой-то тюфяк, усилили освещение. Я остался один.
В Лефортово меня на прогулку не выводили, только на допросы да в баню. Здесь получасовые прогулки в тюремном дворике были ежедневными.
Находился я в Бутырке под так называемым номером, так же, как до этого в Лефортово. Мне об этом не говорили, но я слышал, как охрана говорила обо мне: «Второй номер отказался выходить на прогулку». Почему именно второй, не знаю до сих пор.
Тогда я действительно отказался выходить на прогулку, так как чувствовал недомогание. Очевидно, тюремная администрация расценила это как своеобразный протест. Вскоре пришел какой-то большой тюремный начальник в форме полковника. — Почему вы отказываетесь выйти на прогулку?
Больны? Поймите, для вас же хуже. Даже если вы себя плохо чувствуете, лучше побыть на воздухе.
Я объяснил им, что ни о каком протесте речь не идет и я действительно плохо себя чувствую.
— Тогда я вызову врача, — сказал, уходя, полковник. Вскоре пришел врач:
— У вас грипп. Мы переведем вас в госпиталь. Я отказался.
— Останусь здесь. Если можно, дайте лекарство. Лекарство мне принесли.
В Лефортовской тюрьме охранники не знали моей фамилии. Здесь, видимо, все же узнали. Как-то один из надзирателей шепнул:
— Все нормально будет, жить будешь! С тебя номер сняли.
Со стороны этих людей отношение было вполне нормальным. У них глаз наметан, и они довольно быстро разбираются, кто перед ними.
Я не хамил, по крайней мере кому не надо… Вел себя с достоинством. Вставал, делал зарядку, обливался холодной водой. Это людей, наверное, тоже располагает. Надзиратели видели: нормальный человек. Так и относились.
Слухи, видимо, ходили, но одно дело сказки слушать, другое изо дня в день видеть своими глазами этого «врага народа».
Разрешили даже пользоваться библиотекой, чего раньше не было. К стыду своему, раньше я ни одной работы Ленина до конца дочитать не мог, а в тюрьме проштудировал полностью. Время было…
А главное, мне принесли массу технической литературы и даже логарифмическую линейку, необходимые для работы справочники.
До ареста я занимался разработкой системы для подводного старта баллистической ракеты. Военные моряки знают, что колебания волн не должны изменять параметров полета. Над этим я и работал. У меня сохранились до сих пор некоторые странички с расчетами, сделанными в Бутырке, — мне их вернули потом. Сами чертежи отправили в Свердловск, и они тут же пошли в работу, а некоторые наброски остались.