Мой роман, или Разнообразие английской жизни
Шрифт:
– Со мной! сказал изумленный Леонард: – со мной! Почему же нет! я очень буду рад.
– Я уверена, что она из хорошей фамилии, сэр. Еслиб мы видели её отца, так вы бы сказали, что это настоящий джентльмен. Он умер так тихо и до последней минуты такой был учтивый, как будто ему совестно было, что он беспокоит нас: ужь можно сказать, что это был настоящий джентльмен. Да вот хоть бы и про вас сказать, сэр: вы тоже не какой нибудь простой человек. Я умею отличать благородных людей, сказала хозяйка дома, приседая: – я знаю, что значит джентльмен. Я служила ключницей в лучших фамилиях здешнего округа, хотя не могу сказать, что служила в Лондоне. А так как благородные люди знают друг друга, то я нисколько не сомневаюсь, что вы найдете её родственников…. Ах, Боже мой! опять за мной идут.
При этом на крыльце раздались призывные крики, и хозяйка поспешила уйти. Фермеры и погонщики начинали расходиться и дожидались расчета. В этот вечер Леонард больше уже не видел хозяйки дома. Раздалось последнее гип-гип… ура! Быть может, это был заключительный тост за здоровье провинциальных властей, и комната, находившаяся под комнатой Леонарда, огласилась громким криком. Мало но малу тишина сменяла невнятные звуки внизу. Телеги и кареты укатились, стук лошадиных копыт прекратился; слышен был только один глухой стук от железных запоров и задвижек, невнятный шум нескольких голосов в нижних комнатах да неровные шаги по лестницам, сопровождаемые икотой и глупым смехом – признаки, по которым можно было заключить, что провожали на покой какого нибудь побежденного поклонника Бахуса.
Наконец все замолкло, почти в то самое время, когда на церковной башне пробило одиннадцать.
Между тем Леонард рассматривал свои рукописи. Первая из них заключала проэкт об улучшении паровых машин, – проэкт, зрело обдуманный, и которому начало было положено вместе с первыми познаниями о механике, почерпнутыми из маленьких брошюрок, купленных у странствующего медника. Он отложил его в сторону. Чтобы вполне рассмотреть этот проэкт, требовалось особенное напряжение рассудка – усиленное напряжение. Не так быстро пробежал он собрание статей но различным предметам. Некоторые из них, по его мнению, не заслуживали особенного внимания, другие он считал довольно интересными и хорошо выполненными. Наконец Леонард остановился над собранием стихов, написанных лучшим его почерком, – стихов, написанных под влияпием первого вдохновения, пробужденного в душе его чтением грустных воспоминании Норы. Эти стихи служили собранием ощущений его сердца и мечтаний, тои глубокой, никем неподмеченной борьбы, которую юность, одаренная чувствительной и восприимчивой душой, переносит при медленном, едва заметном переходе в мужество, хотя редко кто из юношей решается передавать этот замечательный кризис. И эта первая, слабая, неопытная, неправильная борьба с убегающими воздушными призраками, которые наполняют темные палаты юношеского ума, становилась с каждым новым усилием действительнее и могучее, так что призраки исчезали наконец или останавливались под обаянием здравого рассудка, теряли свою невещественность и принимали видимые, доступные для осязания формы. Взглянув на это последнее свое усилие, Леонард чувствовал, что наконец в нем все предвещало великого поэта. Это было творение, хотя вполовину еще неконченное, но вышедшее из под твердой руки; оно уже не было похоже на тень, дрожащую и принимающую уродливые формы на зыблющейся поверхности вод, на тень, которая служит одним только тусклым отражением и подражанием какого нибудь светлого ума: нет! это было творение оригинальное, создание творческого ума, проникнутое дыханием той жизни, от которой оно получило свое существование. Во время пребывания Леопарда в доме мистера Эвенеля, творение это остановилось и если получало легкое движение вперед, то это случалось очень редко, и то украдкой, по ночам. В эту минуту Леонард пробегал его свежим взором и с тем странным, невинным восхищением, вовсе непроистекающим из эгоистического чувства, понятным одним только поэтам, – восхищением, которое составляет для них чистый, искренний восторг и часто служит им единственной наградой. И за тем, с более горячим и более земным биением сердца, он, на крыльях послушной мечты, упосился в великий город, где все притоки славы встречаются не для того, чтрбы иссякнуть и исчезнуть, но чтобы снова разделиться и с новыми силами, с громкими названиями протекать по обширному пространству, называемому светом.
Леонард свернул свои бумаги и открыл окно, что, по обыкновению, делал он перед отправлением ко сну. Надобно заметить, что Леонард имел привычку смотреть на небо во время молитвы. Его душа, по видимому, покидала на время свою земную оболочку, витала по воздуху, с быстротой молнии уносилась в пределы недосягаемых миров – к престолу Предвечного, – между тем как дыхание его смешивалось с дыханием ветра, и его взоры останавливались на звездах, мириадами рассеянных по темно голубому небу.
Так точно и теперь молился одинокий юноша; и, намереваясь, по окончании молитвы, закрыть окно, он ясно услышал вблизи тихое рыдание. Леонард остановился притаил дыхание, потом выглянул из окна; ближайшее к нему окно было также открыто. Кто-то смотрел из него и, быть может, подобно ему, также молился. Еще внимательнее он начал вслушиваться, и до него долетели нежные, тихия слова:
– Батюшка! батюшка!.. теперь все тихо здесь!.. Слышишь ли ты меня в эту минуту?
Леонард отпер свою дверь и тихо приблизился к двери, ведущей в соседнюю комнату: его первым и весьма натуральным побуждением было – войти туда и принести с собой утешение. Но едва только рука его коснулась ручки замка, как он быстро отдернул ее. Хотя ребенок и находился под влиянием глубокой горести, но тем священнее должна быть скорбь его, в его беззащитном положении. Что-то особенное – в своем юношеском неведении, он не знал, что именно – удаляло его от порога. Переступить через него в эту минуту казалось ему преступлением. Поэтому он воротился в свою комнату; в течение нескольких часов рыдания все еще долетали до его слуха, наконец замолкли, и беспечная юность покорилась могущественному обаянию сна.
На другое утро, услышав движение в соседней комнате, Леонард тихо постучался в дверь. Ответа не было; но Леонард решился войти. Вчерашняя печальная незнакомка сидела на стуле по средине комнаты; её руки свисли на колени, её взоры без всякого выражения устремлены были на пол. Леонард подошел к ней и начал говорить.
Гэлен находилась в сильном унынии и оставалась безмолвною. её слезы, по видимому, иссякли; и прошло несколько минут прежде, чем она заметила присутствие Леонарда. Наконец он успел обратить на себя её внимание, и первыми признаками этого успеха были движение её губ и выступившие на глазах крупные слезы.
Мало по малу он вкрался наконец в её доверчивость: печальная история была рассказана. Кроме горького одиночества сироты, Леонард всего более был тронут тем, что она, по видимому, не понимала, не чувствовала своего беззащитного положения. Она оплакивала человека, которого нянчила, лелеяла, наблюдала за каждым шагом которого; для покойного отца своего она скорее была защитница, чем слабое создание, требующее защиты. Касательно друзей и будущих видов Леонард не узнал от неё более того, что было рассказано хозяйкой дома; впрочем, она позволила ему пересмотреть некоторые вещи, оставшиеся после отца. Между ними находилось множество очищенных векселей на имя капитана Дигби, старые, пожелтевшие от времени лоскутки нот для флейты, выписки ролей из тетради суфлёра, комические роли из водевилей, в которых герои так благородно обнаруживают презрение к деньгам; вместе с этими бумагами находилось несколько билетов на заложенные вещи и два-три письма, не сложенные гладко, но измятые и скомканные, как будто они вложены были туда дряхлыми, слабыми руками, дрожавшими от сильного негодования. В надежде, что эти письма наведут его на следы родственников сироты, Леонард попросил позволения прочитать их. Гэлен согласилась молча, одним лишь наклонением головы. Оказалось, что письма эти были не иное что, как коротенькие, холодные ответы, по видимому, дальних родственников илй прежних друзей, к которым покойный обращался о предоставлении ему какого нибудь занятия. Содержание этих писем и тон, в котором они были написаны, произвели в душе Леонарда уныние. Ни один из документов, оставленных мистером Дигби, не сообщал никаких сведений о родственных или дружеских связях покойного. Леонарду оставалось только пробудить в памяти Гэлен имя нобльмена, которое было произнесено её отцом в последние минуты его жизни; но и тут оказалась неудача. Надобно заметить, что лорд л'Эстрендж, предлагая мистеру Дигби принять от него небольшую сумму денег и, впоследствии, обращаться к нему в дом мистера Эджертона, по весьма естественной деликатности, удалил от себя невинную дочь старого воина, с тем, чтобы она не имела даже и малейшего подозрения насчет милостыни, поданной её отцу. Кроме того Гэлен говорила правду, что мистер Дигби в последнее время не говорил ни слова о своих делах. Быть может, она и расслышала имя лорда, произнесенное отцом перед самой кончиной, но не считала за нужное сохранить его в памяти, Все, что она могла сообщить Леонарду, заключалось в том, что, при встрече, она узнала бы этого джентльмена и его прекрасную собаку. Заметив, что дитя совершенно успокоилось, Леонард собрался оставить комнату, с тем, чтобы переговорить с хозяйкой дома; но едва только сделал он первое движение, как Гэлен встала и тихо взяла его за руку. Она не сказала ни слова: её движение красноречиво говорило за нее.
– Сирота, сказал Леонард, наклоняясь над ней и цалуя ее в щоку: – согласишься ли ты идти со мной?… У нас обоих один отец. Он будет руководить вами на земле. Я такой же сирота, как и ты: у меня тоже нет отца.
Гэлен устремила на Леонарда свои взоры, долго глядела на него и потом доверчиво склонила голову на сильное плечо ноши.
Глава XLVII
В тот же день, около полудня, Леонард и Гэлен находились на дороге в Лондон. Содержатель гостиницы долю колебался отдать Гэлен на попечение юноши; но Леонард, в своем счастливом неведении, с такою самоуверенностью доказывал, что непременно отыщет этого лорда, и если нет, то доставит несчастной сироте и приют и защиту, – с такою гордостью и, вместе с тем, с таким чистосердечием говорил он о своих блестящих надеждах, которым суждено осуществиться в столице, – что будь он самый хитрый обманщик, то лучше этого и тогда не удалось бы ему убедить деревенского трактирщика. Между тем хозяйка дома все еще лелеяла обманчивую мечту, что все джентльмены должны узнавать друг друга по одному только взгляду, как это ведется в провинциях, так что трактирщик, сообразив все обстоятельства дела, убедился наконец, что молодой человек хотя и отправлялся в Лондон пешком, но зато он так респектабельно одет, говорит таким уверенным тоном и так охотно принимает на себя довольно тяжелую обязанность заботиться о сироте, – обязанность, от которой он сам не знал, как бы отделаться, – что, вероятно, он имеет друзей в столице постарше его и поумнее, которые непременно найдут средства пристроить сироту.
Да и то сказать: что бы стал с ней делать трактирщик? Она связывала его по рукам и ногам. Гораздо лучше согласиться на это добровольное отсутствие её, чем пересылать ее от одного прихода к другому и, наконец, без всякой защиты оставить ее на улицах Лоудона. С другой стороны, и сама Гэлен в первый раз улыбнулась, когда спрашивали её желания, и она снова взяла Леонарда за руку. Короче сказать, дело было решено по желанию молодых людей.
Гэлен собрала небольшой узелок из вещей, которые она всего более ценила или считала необходимыми. Леопард, уложив их в свой чемоданчик, не чувствовал в нем прибавочной тяжести. Остальной багаж поручено доставить в Лондон, по первому письму Леонарда, присылкою которого он обещал не замедлить.
На предстоящую дорогу в Лондон требовалось несколько дней. В течение этого времени Леонард и Гэлен успели сблизиться, так что еще к концу второго дня они уже называли друг друга братом и сестрой. Леонард, к особенному своему удовольствию, заметил, что, вместе с движением и переменою сцены, глубокая горесть Гэлен, под влиянием новых впечатлений, уступала место тихой грусти. Леонард заметил в ней проницательный ум и, не по летам, быстроту соображений. Бедное дитя! эти способности развиты были в ней необходимостью! В свою очередь, и Гэлен очень хорошо понимала Леопарда в ею утешениях, в половину поэтических, в половину религиозных. Внимательно и с участием выслушала она его личную историю – его одинокую борьбу в стремлении к познаниям; она и это понимала в нем. Но когда Леонард увлекался своим энтузиазмом, своими светлыми надеждами, своею уверенностью в блестящую участь, которая ожидала его, Гэлен спокойно и печально качала своей маленькой головкой. Неужели она и это понимала? – Увы! она понимала, быть может, слишком хорошо. Она гораздо более его знала все, что касалось действительной жизни. Но, несмотря на то, Леонард и Гэлен как нельзя более были счастливы. Скучная дорога к грозным Фермопилам казалась для них цветущей Аркадией.