Мой роман, или Разнообразие английской жизни
Шрифт:
– Какой вздор! Говори, Гарлей, как человек здравомыслящий, сказал Одлей, которому слишком не понравилась идея, чтобы на его мысли и чувства сделано было нападение, даже его другом.
– Как челбвек здравомыслящий! Желал бы я найти образец такого человека? Я никогда не видал подобных людей, никогда не встречался с такими существами. Не верю даже в их существование. Бедный Одлей: какая кислая сделалась твоя физиономия! Ну хорошо, хорошо: я постараюсь говорить что нибудь дельное, чтоб сделать тебе одолжение. И, во первых…. (при этом Гарлей приподнялся и оперся на локоть) во первых, скажи мне, справедливы ли слухи, которые долетели до меня, что ты неравнодушен к сестре этого низкого итальянца?
– Мадам ди-Негра? Неправда: я совершенно равнодушен к ней, отвечал Одлей, с холодной улыбкой. – Впрочем, она очень хороша собой, очень умна и очень полезна для меня; не считаю за нужное объяснять тебе, как и почему она полезна: это входит в состав моих обязанностей, как политического человека. Однако, я думаю, если ты согласишься принять мой совет или убедишь к тому своего друга, я мог бы, посредством моего влияния на эту женщину, вынудить весьма значительные уступки твоему изгнаннику. Она всячески старается узнать, где он живет.
– Надеюсь, что ты не сказал ей.
– Конечно, нет: я обещал тебе хранить эту тайну.
– И я уверен, что ты сохранишь ее: поверь, что в этом желании открыть убежище несчастного человека скрываются какие нибудь новые коварные замыслы. Уступки! – вздор! Не об уступках должна идти речь, но о правах!
– Полагаю, что ты предоставишь судить об этом твоему другу.
– Конечно, я напишу ему об этом. А между тем берегись этой женщины. За границей я слышал о ней очень многое, и между прочим то, что она имеет характер своего брата по своему двуличию и….
– И красоте, прервал Одлей, воспользовавшись, с ловкостью опытного человека, случаем переменить разговор. – Мне сказывали, что граф считается одним из красивейших людей в Европе, – гораздо красивее своей сестры, хотя летами он почти вдвое старше её. Полно, полно, Гарлей! не делай возражений: за меня тебе нечего бояться. Я сделался недоступным для женских прелестей: это сердце давно уже мертво.
– Напрасно. Ты не должен говорить подобным образом: предоставь мне это право. Но даже и я не хочу отзываться о своем сердце по твоему. Сердце никогда не умирает, а твое – в особенности. Скажи, что ты потерял? – жену! Правда, это была превосходная, великодушная женщина. Но, я сомневаюсь, была ли в твоем сердце любовь к этой женщине? любил ли ты когда нибудь?
– Быть может, нет, сказал Одлей, с пасмурным видом и печальным голосом: – соображаясь с твоими понятиями об этом слове, немногие могут похвастать тем, что они испытывали чувство любви. Заметь, однако, что есть другие страсти, кроме любви, которые убивают наше сердце и обращают нас в механические орудия, в какую-то машину.
В то время, как Эджертон говорил эти слова, Гарлей отвернулся в сторону: его грудь сильно волновалась Наступило молчание. Одлей первый должен был нарушить его.
– Заговорив о покойной жене моей, мне очень жаль, что ты ни слова не сказал в похвалу того, что сделал я для её молодого родственника Рандаля Лесли.
– Неужли ты считаешь свой поступок за истинное благодеяние? спросил Гарлей, с трудом оправляясь от сильного душевного волнения. – Приказать Лесли променять свое положение на протекцию оффициального человека!
– Я вовсе не приказывал ему: я предоставил ему на выбор. И поверь, что в его лета, с его умом я сделал бы то же самое.
– Не думаю: я имею гораздо лучшие о тебе понятия. Согласишься ли ты чистосердечно ответить мне на один вопрос, и тогда я сделаю тебе другой? Намерен ли ты сделать этого молодого человека своим наследником?
– Наследником! повторил Одлей, с легким замешательством: – никогда! Я сам еще молод. Я могу прожить столько же, сколько и он… Впрочем, много еще времени впереди, чтобы подумать об этом.
– Второй вопрос мой следующий. Говорил ли ты этому юноше решительно, что он должен рассчитывать на твое влияние, а не на богатство?
– Кажется, что говорил; впрочем я повторю это определительнее.
– В таком случае я остаюсь доволен твоим, но не его поступком. Он имеет слишком острый, проницательный ум, чтобы не знать, что значит приобресть независимость; и поверь, что он уже сделал свои исчисления и готов прикинуть тебя ко всякому итогу, который может послужить ему в пользу. Ты судил о людях по опыту, а я – по инстинктивному чувству. Природа точно так же предостерегает нас, как и бессловесных животных; только мы, двуногие, бываем слишком высокомерны, слишком самонадеянны, чтоб обращать внимание на её предостережения. Мой инстинкт, как воина и джентльмена, отталкивает меня от этого утарелого молодого человека. В нем душа иезуитская. Я вижу это в его взоре, слышу в его походке. В нем нет того, что итальянцы называют volto sciolto, а у него – i pensieri stretti… Тс! я слышу, что это он идет через залу. Я узнал бы его походку из тысячи. Вот это его прикосновение к замочной ручке.
Рандаль Лесли вошел. Гарлей, который, несмотря на неуважение ко всякого рода формальностям, несмотря на нерасположение к Рандалю, был слишком благовоспитан, чтоб не казаться вежливым перед младшими себя по летам и низшими по званию, встал и поклонился. Но его светлые, проницательные взоры потеряли всю свою мягкость при встрече со взорами Рандаля, в которых горел какой-то тусклый, скрытный огонь. Гарлей не занял прежнего своего места: он отошел к камину и прислонился.
– Я исполнил ваше поручение, мистер Эджертон: я прежде всего побывал на Мэйда-Гилле и виделся с мистером Борлеем. Я отдал ему вексель, но он сказал, что этого слишком много для него, и что он возвратит половину вашему банкиру. Статью он непременно напишет по-вашему плану. После того я….
– Довольно, Рандаль! нам не должно утомлять лорда л'Эстренджа такими мелочными подробностями жизни, которая ему не нравится, – жизни политической.
– Напротив, такие подробности мне очень нравятся: они примиряют меня с моей собственной жизнью. Пожалуста, продолжайте, мистер Лесли.
Но Рандаль на столько имел такта, что не заставил мистера Эджертона вторично бросить на себя предостерегающий взгляд. Он не продолжал, но, вместо того, весьма мягким голосом сказал:
– Вы думаете, лорд л'Эстрендж, что созерцание образа жизни, которую ведут другие, может примирить человека с своей собственной жизнью, если только он подумал прежде, что его жизнь нуждается в примирительных средствах?
Гарлей оказался довольным, потому что этот вопрос отзывался иронией; и если что всего более ненавидел он в мире, так это лесть.
– Вспомните вашего Лукреция, мистер Лесли: Suave mare etc, – «приятно смотреть с высокой скалы на моряков, качающихся на волнах океана». Правда, мне кажется, этот вид примиряет зрителя со скалой, хотя, до этого, брызги и пена были для него несносны и пронзительный визг чаек оглушал его… Однако, я должен оставить тебя, Одлей. Странно, что до сих пор я ничего не слышу о моем воине. Не забудь, Одлей, ты дал мне обещание, и при первом моем требовании должен исполнить его… До свидания, мистер Лесли! Надеюсь, что статья мистера Борлея будет вполне соответствовать векселю….