Мой Уитмен
Шрифт:
1 февраля 1889 года Льва Толстого посетил английский отставной офицер Д. Стюарт. Толстому он не понравился. «Дикий, вполне англичанин», — неодобрительно отозвался о нем Лев Николаевич в своем дневнике. Толстой беседовал с ним о душе. Стюарт сказал, что для него душа — это тело, ибо вне материи не существует души.
При этом он сослался на Уолта Уитмена.
Такая философия была враждебна Толстому, и он с раздражением записал в дневнике:
«„Красота тела есть душа“. Уитмен ему сказал это. Это его поэт».
Очевидно, Стюарт из разговора с Толстым обнаружил, что Толстой не читал Уолта Уитмена, и через
11 июня 1889 года Толстой записал в дневнике: «Получил книги: Уитмен, стихи нелепые». Никакого интереса к этим «нелепым стихам» Толстой не проявил — может быть, оттого, что их рекомендовал столь чуждый ому человек. Но через несколько месяцев, в октябре того же 1889 года некий ирландец Р. В. Коллиз (R. W. Gollis) прислал ему из Дублина лондонское издание избранных стихотворений Уолта Уитмена с предисловием Эрнеста Риза (Rhys). Коллиз еще раньше писал Толстому, что толстовские идеи во многом совпадают с идеями Уитмена, и выслал Льву Николаевичу «Листья травы». Толстой на этот раз отнесся к творчеству Уитмена очень внимательно. Читая его книгу, он отчеркнул карандашом те стихи, которые показались ему наиболее ценными. Это раньше всего «Приснился мне город», которое цитирует в своем предисловии Риз.
Толстого это стихотворение, несомненно, привлекло своим призывом к безграничной любви, которая придаст человечеству несокрушимую силу:
Приснился мне город, который нельзя одолеть, хотя бы напали на него все страны вселенной,Мне снилось, что это был город Друзей, какого еще никогда не бывало,И превыше всего в этом городе крепкая ценилась любовь…Конечно, это одно из наиболее «толстовских» стихотворений Уитмена. Должно быть, такие стихи и имел в виду Коллиз, когда посылал Толстому книгу своего любимого автора.
Вслед за этим Льва Николаевича заинтересовали стихи, которые совершенно далеки от Толстого-моралиста, но близки Толстому-художнику:
Читая книгу, биографию прославленную,И это (говорю я) зовется у автора человеческой жизнью?Так, когда я умру, кто-нибудь и мою опишет жизнь?(Будто кто по-настоящему знает что-нибудь о жизни моей…)Для меня несомненно, что именно об этом стихотворении Толстой тогда же записал в дневнике от 27 октября 1889 года:
«Читал опять присланного мне Уолта Уитмена. Много напыщенного, пустого; но кое-что уже я нашел хорошего, например, „Биография писателя“. Биограф знает писателя и описывает его! Да я сам не знаю себя, понятия не имею. Во всю длинную жизнь свою, только изредка, изредка кое-что из меня виделось мне».
В последних строках этой записи дан пересказ вышеприведенного стихотворения Уолта Уитмена.
Дальше Толстой отчеркнул стихотворение «Европа»:
Вдруг из затхлой и сонной берлоги…Возможно, что в этом революционном стихотворении его больше всего привлекли те строки, где с таким сочувствием говорится о раскрепощенном народе, по-толстовски отказавшемся от мести врагам:
Народ, захвативший власть, не отомстил никому…Вообще Толстой отчеркивал те произведения Уитмена, где находил свои собственные чувства и мысли.
В стихотворении «Я
Эти строки не могли не быть родственно близки писателю, который в огромную семью своих героев ввел и старый дуб, учивший мудрости князя Андрея, и кобылу Фру-Фру, и Холстомера, и то дерево, что рубят в «Трех смертях», и упрямо-живучий репейник, напомнивший ему судьбу Хаджи-Мурата. Кое-кого из этих животных и растений Толстой ставил в пример людям. Это тоже приближало его к Уитмену, который в «Песне о себе» говорил о животных:
…они мне сродни, и я готов принять их,Знаменья есть у них, что они — это я…Разочарованных нет между ними, нет одержимых бессмысленной страстью к наживе,Никто ни перед кем не преклоняет колен, не чтит подобных себе, тех, что жили за тысячу лет.Замечательно, что, хотя Толстой в то время работал над «Крейцеровой сонатой» и проблема половых отношений волновала его с особенной силой, сексуальные стихотворения Уитмена, насколько можно судить по тому экземпляру «Листьев травы», который был в руках у Толстого, не заинтересовали Льва Николаевича. В цикле «Дети Адама» не отчеркнута ни одна строка. Зато с несомненным сочувствием он отметил такое стихотворение Уитмена:
О вере, о покорности, о преданности;Я стою в стороне и смотрю, и меня глубоко изумляет,Что тысячи тысяч людей идут за такими людьми, которые не верят в людей.Есть основания думать, что Толстой имеет в виду именно вышеприведенные стихи Уолта Уитмена, когда пишет в своем дневнике, что нашел в его книге «кое-что хорошее».
Это «хорошее» он считал полезным сообщить и русским читателям. Через несколько месяцев (21–22 июня 1890 года) он послал «Листья травы» толстовцу Льву Никифорову, бывшему нечаевцу (переводившему для «Посредника» Мопассана, Рескина, Мадзини), рекомендуя произведения Уитмена в таких выражениях: «…книжечка весьма оригинального и смелого поэта Уолта Уитмена. Он в Европе очень известен, у нас его почти не знают. И статья о нем с выборкой переведенных его стихотворений будет, я думаю, принята всяким журналом („Русской мыслью“, я уверен, — тоже могу написать)…»
Возможно, что Толстой хотел, чтобы главным образом были переведены именно те стихи, которые он отметил карандашом в посылаемом им экземпляре. Может быть, он для того и отмечал эти стихи, чтобы их перевел Лев Никифоров.
Во всяком случае, ясно, что отношение к Уитмену было у него в ту пору далеко не враждебное. Он признавал и оригинальность и смелость американского поэта и считал необходимым (как в свое время Тургенев) пропагандировать его произведения в русской печати. Но стихам Уитмена не довелось появиться в России. Это была третья попытка познакомить с ним русских читателей, и она осталась такой же бесплодной, как и две предыдущие.