Мой внутренний Элвис
Шрифт:
— Нет проблем, — ухмыляется незнакомец.
Ясное дело, изнасиловать он может меня, и не говоря ни слова.
— Прошу прощения, — бормочу я и подхватываю рюкзак.
Потом распахиваю дверь и несусь второй раз за день через город — «Свинка мчится всех быстрей»…
Когда-нибудь я смогу посмеяться над всем этим — а сейчас просто реву.
Одна, в Америке, почти без денег — это правда страшно. Так, наверное, вот уже два дня себя чувствует Нелли. Наверное, к ней тоже уже приставал какой-нибудь плешивый мужик.
Мне ее почти жалко. А еще я убежала от папы. Так в Грейсленд мне точно не попасть.
Когда
Я поеду в этот Государственный парк на автобусе, или на поезде, или, если понадобится, автостопом, схвачу Нелли и верну ее маме.
Антье-спасительница-девочек! Героиня!
Антье-идиотка для начала никак не может найти автовокзал, несмотря на то, что у нее есть карта города. Папа прав, про карты-то.
Зато я могу здорово спрашивать прохожих, куда мне идти. За последние дни я освоила это очень хорошо. С помощью какой-то старушки и влюбленной парочки я нахожу автовокзал. Вот это и называется эмоциональный интеллект! С его помощью можно добиться куда большего, чем со старомодным талантом читать карты местности.
Собрав весь свой эмоциональный интеллект в кулак, я спрашиваю человека в билетной кассе автовокзала, как мне доехать до Государственного парка, и сначала вообще ничего не понимаю. То, что он говорит, звучит так, словно он все время спрашивает, сколько мне лет. Я три раза переспрашиваю и потом отвечаю: «Пятнадцать». А с кем я путешествую, интересуется он. Мне кажется, будет лучше, если я не стану говорить, что я совсем одна.
— С отцом, — вру я.
Как только я это говорю, все становится легко и просто, словно он именно это и хотел услышать. Ну и ладно.
Он распечатывает мне весь маршрут и говорит «Twentynine».
— Пардон? — я стараюсь, чтоб мой голос звучал так же, как голос Анни с почты. Двадцать девять долларов? Не может такого быть!
«Twentynine» — говорит кассир, на этот раз совсем медленно.
Вот обдирала!
Я протягиваю ему тридцать долларов, а он возвращает мне один. Теперь у меня в кошельке лишь пятнадцать долларов.
В зале ожидания автовокзала на скамейках сидят люди и ждут. Над выходами висят электронные табло, на которых написано: «Now boarding: New Orleans»и «Now boarding: Nashville».Неужели я по ошибке попала в аэропорт? У табло «Now boarding: New Orleans»стоит очередь на выход. Да, там совершенно точно — автобус. Я тоже сажусь на скамейку и нахожу номер своего рейса. Автобус отправляется только через два часа, у меня полно времени, чтобы погулять в городе. На карте ставлю там, где находится автовокзал, крестик и отправляюсь в путь. Не проходит и пары минут, а я снова стою у «Данкин Донатс». С ума сойти, сколько их тут.
Я уже хочу вволю посмеяться над этим и тут замечаю на парковке нашу машину. Ужас какой. Куда спрятаться? Но папы, кажется, в машине нет, она пустая.
Для начала перехожу на другую сторону улицы и пробую оттуда незаметно заглянуть в «Данкин Донатс».
Там у окна сидит папа, это точно он. Мужчина с темными волосами, бородой и пончиком в руке.
У меня вдруг теплеет на сердце. Не, так не пойдет — мне бы надо испугаться, что он меня увидит, вместо того, чтобы глупо надеяться, что он посмотрит на другую сторону улицы, заметит меня, радостно помашет рукой, выйдет, подбежит и обнимет меня, приговаривая «Антье, Антье, Антье!»
Но папа даже не поднимает голову. Я перехожу улицу и становлюсь под окно. Потом медленно поднимаю голову — так, чтобы видеть папу, а он не заметил меня. Он склонился над книгой, одну руку запустил в волосы, а в другой держит пончик.
Мне бы разозлиться, что он не ищет меня весь в слезах, а сидит тут себе уютненько, читает и жрет пончики. Но странная теплота в животе — вовсе не ярость, а что-то совсем другое. Мне его жалко.
Раньше я всегда думала, папа должен расстраиваться из-за того, что такой толстый. Дедушка его все время доставал — потому что дедушка врач и не переносит толстых.
— Вольфганг! — повторял он папе. — Так ты собираешься что-то делать со своим весом?
Но папа только глубоко вздыхал и брал еще один кусок пирога. Каждый раз, когда мы ехали к бабушке с дедушкой, я заранее боялась вопроса про вес.
А потом папе все это надоело, и он больше не хотел ездить с мамой к своим родителям. Но мама заставляла его, говоря: «Вот, я же езжу вместе с тобой, ем жирный гуляш твоей матери, а потом маюсь от приступов печеночных колик».
И только когда папа однажды, подъехав к дому родителей и увидев, что они уже стоят в саду и машут нам, громко заорал: «Нет!» и повернул обратно, мама поняла, что он и вправду больше не хочет к ним ездить. Она высадила папу на вокзале и поехала с нами обратно к бабушке и дедушке. А они даже не спросили, отчего это папа больше не приезжает.
В общем, из-за дедушкиных вопросов про вес я всегда боялась, что папа расстраивается, потому что он толстый. Но теперь-то, когда я вижу его мирно жующим, мне кажется, он вовсе не печалится. Ну или печалится — но только из-за того, что пончики вдруг заканчиваются. Как сейчас, например. Папа встает, и я быстро пригибаюсь под окном. Когда выпрямляюсь, папа стоит за стойкой и заказывает себе добавку.
Я на коленях проползаю под окном.
Только на парковке снова решаюсь идти прямо. Бегу мимо нашей машины и думаю вдруг, что надо бы оставить папе записку: всё, мол, в порядке, я найду Нелли и вернусь. Я все еще прикидываю, что же именно мне написать, как вдруг замечаю, что задняя дверца машины плохо закрыта. Так не пойдет, думаю я, тут же моя гитара, ее ведь украдут. Я открываю дверцу и нажимаю кнопку — чтобы все было как положено. А потом вдруг понимаю, что если любой может украсть мою гитару — то я ее тоже могу украсть. Хватаю гитару, захлопываю дверцу и бегу со всех ног.
Добежав до автовокзала, я никак не могу отдышаться — и для начала сажусь на скамейку со своей добычей. Хотя это и моя гитара, но у меня ощущение, что я ее украла. Когда я представляю, как папа выходит из «Данкин Донатс», замечает, что забыл закрыть дверь и гитару украли, мне его становится ужасно жалко. Хотя он кражи, может, даже и не заметит.
Перед моими глазами все время папа, сидящий в «Данкин Донатс». И я совершенно не понимаю, почему грустнею, увидев его, ведь сам-то он вполне всем доволен.