Мой взгляд на литературу

Лем Станислав

5. Мне действительно стыдно, что так немного могу сказать относительно высказывания г-жи Эйлштейн, которая разные мои интуитивные прозрения и сплав понятий вывела на чистую воду. Уже сам факт, что моя книга могла оказаться толчком к столь скрупулезному рассмотрению, принес мне большое удовлетворение. Замечу, что «тавтологическая онтология» была шуткой, когда и я дошел до того, что для изучения старой подметки – чтобы извлечь из нее всяческое знание – оказались бы необходимы беватроны, гигатроны и космотроны, кроме того, всегда происходит двусторонняя связь (подметка саму себя не узнает никогда, это точно, и хотя эта аксиома тривиальна, приятно осознать, что существуют и такие, которых отличает действительно всеобщее согласие), и значит, кроме подметки, мы имеем еще мозговой, «второй кусок» материи, а если мы имеем его, значит implicite имеем уже целую цивилизацию, которая допрограммировала своих ученых... Поэтому я не пытался развивать эту проблему.

На очереди проблема «заключения в раю». Г-жа Эйлштейн допускает, что в моих чисто литературных произведениях я обошел молчанием картину Земли и перенес группы исследователей туда, где в конфликтных ситуациях они могли бы проявлять вечные человеческие добродетели самоотверженности, героизма и т.д., поскольку на Земле в это время уже «слишком хорошо», то есть наступило тотальное и даже чрезмерное удовлетворение человеческих потребностей, ликвидирующее вместе с тем всяческие требования, которые выдвигает коллектив личности и вызывающее совершенный маразм; когда все можно иметь, значит все «слишком легко», а такое отсутствие направленных мотивационных усилий, которые формируют и вырабатывают характер личности, может проявляться

только при исчезновении всяческих общих стремлений. Одним словом, совершенный гомеостаз, совершенная стабилизация являются полным застоем. Все же эта проблема имеет два аспекта: литературный, т.е. художественный, и эмпирический. Известно, что ситуации, лишенные явной динамической структуры и имеющие – в отношении «переживаемого» – характер точных «состояний» (например, состояние экстаза), литературно просто не «фотогеничны». Представим себе какой-либо коллектив, который приобрел, в совокупном рассмотрении, характер совершенного механизма, все там идет как в часах и, неважно каким способом, все там абсолютно «счастливы». При этом господствует полная опосредованность в том смысле, что «динамический путь» каждой личности является типичным для «пути» коллектива как системы. Так вот, литература там невозможна, по крайней мере, такая, которую мы знаем и можем себе представить, поскольку каждое произведение давало бы ноль информации (если все переживают абсолютно то же самое и в совершенно тождественных ситуациях). Значит, если бы даже «фелицитометр» [198] , приложенный к планете, показал некую кульминацию всерадости и всеблагосостояния, для литературы, повторяю, там попросту нет поля для деятельности. Эта крайность скорее всего неправдоподобна, но я имел в виду только представление того, что констатация «литература здесь невозможна» вовсе не должна совпадать с констатацией «людям здесь очень плохо, потому что им слишком хорошо». Теперь аспект «прогнозный», или же проще – предметный. Речь идет о «сложности бытия», высказанной как антидот «чрезмерного всеоблегчения» жизни. У меня есть чувство, что каждый коллектив, входящий в состояние «чрезмерного удовлетворения потребностей», абсолютно «непроизвольно» защищается от «уравниловки» и начинает создавать себе различные ритуалы, соревнования, церемонии, «усложняющие бытие» таким образом, что группа индивидуумов подвергается расслоению и структурированию. Более явно это происходит тогда, когда мы имеем ситуацию отчуждения от процессов, делающих человека как-то ответственным перед коллективом, например, за результаты труда. Моделью здесь может быть почти любой правящий двор из различных исторических эпох. Материальные потребности придворных удовлетворены «чрезмерно», ничего – в «продуктивном» смысле – эти вельможи не делают, главным занятием являются интриги, приобретение господской милости, и это может иметь характер полностью «иррациональный» в том смысле, что этой милостью даже реально не удастся воспользоваться, что это какие-то титулы, не дающие никаких прав, какие-то полностью фиктивные звания и т.д. При этом происходят действия «положительные» и «отрицательные» (возвышение или сталкивание вниз других по шкале коллективно принятых ценностей). При этом данная группа имеет собственную систему ценностей (положение имущественное, генеалогическое, эротическое), индивидуальная же важность переживаний безусловна психологически и условна при сравнении разных групп (их систем) друг с другом (можно впасть в отчаяние и даже совершить самоубийство, ибо самый близкий человек попал в руки палача или не досталось приглашения на бал). Итак, похоже на то, что есть какая-то элементарная система (в условиях «конфигурационного» или «фазового» пространства) удовлетворения естественных (физиологических) потребностей и кроме того уже обусловленные функционально групповыми ситуациями системы «производные», как бы «параллельные», выше и выше от того «экзистенциального нуля»: есть надо обязательно и этим никто не похвастается, но есть омаров, это более «возвышенно», чем есть вареники и т.п. Можно это выразить еще и так: человек обладает четким, обусловленным биологической конституцией, «потенциалом реагирования» (из немецкого: abreagieren) – и старается как-то его «осуществить», «выжить» в таких конкретных формах, в которых ему это позволяют нормы его группы.

198

измеритель счастья; от felicitas – счастье (лат.).

Если все это вместе, что я рассказал, проецировать в свою очередь (обратно) на плоскость литературы, то, в зависимости от принятых условностей, одни иллюстрации переживаний, реализующиеся в определенных формах, «достойны описания», художественного воспроизведения, а другие – нет. (Зависит это, между прочим, от актуального «идеала красоты» – поэтому в старинных романах только некоторые болезни героев были допустимы: выше пояса и т.п., но я не могу здесь в это вдаваться). Одним словом, группа вообще противопоставляется ситуациям, уравнивающим ее членов, и такие процессы могли бы также происходить в ситуациях «полного электронного замещения». Однако современный читатель чувствовал бы комичность таких ситуаций, даже если бы с другой стороны они были психосоциологически абсолютно правдоподобны.

Теперь, чтобы посмотреть на эти проблемы с другой стороны – то, что в романах прекрасно, что дает переживание эмоциональное и эстетическое, может быть – как предложение для читателя, чтобы он сам пережил аналогичную ситуацию – в наивысшей степени отталкивающим. Героизм может быть красивым снаружи, но «изнутри» чертовски неудобным, неприятным – ведь понятно, что писатель, действующий как «селектор», будет искать неизбежные ситуации, отличающиеся от тех, которые ищет «прогнозист» или просто исследователь, вообще не занимающийся аспектом эстетических явлений.

Все вместе это приводит к тому, что мой очередной выбор как писателя (литератора) не обязательно совпадает с выбором этого «эмпирика-прогнозиста».

Что можно сказать о «сложности бытия» сверх того, что уже сказано? Итак, ситуации, как мы уже видим, при рассмотрении «красивые», даже «захватывающие» – в подлинном переживании могут быть весьма неприятны. А ведь речь идет не о том, чтобы общественные процессы были генератором «красивых», т.е. моральных, достойных высочайшего восхищения и эстетически прекрасных форм, а в основном о том, наверное, чтобы людям попросту «как-то», т.е. «по возможности лучше» («менее интересно...») жилось, и первое вовсе не должно быть тем же, что и второе. Можно сказать, что существует, вероятно, некий минимум (нуль?) жизненных сложностей, или сопротивлений для преодоления, который «духовно разлагает», (группа защищается, создавая автоматическую шкалу «позиций» для оценивания и для создания «протеза» сопротивлений, если их в реальности объективно не хватает), некий максимум (например, во время оккупации: ситуации неустанно расслаивали на «героев» и «тряпки» – когда приходилось выбирать между смертью, муками в «отношении порядочности» и изменой, отступничеством, дезертирством) и что существует, вероятно, некий оптимум жизненных сложностей, который лежит далеко от обоих концов этой шкалы. Наконец надо добавить, что по психологическим причинам нельзя «осложняющую систему» навязывать в качестве чистой условности, в качестве преград, стоящих на путях человеческих стремлений исключительно в результате самовольного решения властей, которые установили эти преграды (нормы, запреты, правила) только потому, что само осложнение бытия «как таковое» оказалось необходимо для оптимизации функционирования групп и индивидуумов. Однако если симулировать введение осложнения несущественными факторами, это означало бы возникновение ситуации «двойного языка» (распоряжения имеют свою скрытую цель, выражаемую на «тайном» языке, и свою цель, представленную к сведению общественности и значит выраженную на «явном» языке), и это прямой дорогой ведет к криптократии. Как известно, ее можно применять только по отношению к детям, и то не слишком долго, потому что, когда они поймут, насколько условный, договорной характер всех «осложнений», которые им навязывают взрослые, они сразу начнут переступать установленные нормы или запреты. Кстати, одной из национальных проблем поляков является notabene бесцеремонность относительно всяких норм совместной жизни, которые – в полном смысле – можно считать «излишними осложнениями».

Известно, что когда один человек перейдет напрямик через газон, траве ничего не будет, но когда перейдут все, останется голая земля. Пока немногие индивидумы выступают против нормы («нехождение по газону») – все хорошо, но когда каждый скажет «пусть другие осложняют себе жизнь, я не буду» – мы окажемся перед ситуацией, отлично нам известной и не только из сферы садоводства.

Можно ли попытаться формализовать проблематику, столь спешно и грубо здесь представленную? То есть, можно ли установить «единицы осложнения» независимо от «экзистенциального содержания» (аналогичное разделение «существований» на селективное и семантическое мы имеем в теории информации)? Было бы полезно, если бы это оказалось возможно, поскольку такая объективизация позволила бы социологу-«фелицитологу» сориентироваться, совпадает ли состояние данного коллектива в «компликаторном» отношении с рассчитанным для него оптимумом сложности жизненных процессов. Быть может, количественные связи однозначно не определяют таких оптимальных состояний, но дело могло бы разрешить только солидное исследование. Ошибался бы тот, кто считал бы, что все это умножение и деление числа винтиков на спинах роботов, которых никто еще даже не собирается строить. До повсеместного изобилия нам далеко, однако резкий спад экзистенциальных опор в некоторых областях жизни уже вызвал явления мотивационного ослабления («могу стоять, могу лежать» тоже немного из этой области). Как же злит это человека, помнящего довоенные отношения, когда он видит, что молодежь часто не может оценить ситуацию, в которой «следует работать». «Теория экзистенциальной относительности» показывает, что эта молодежь реагирует абсолютно нормально в психологическом смысле. Это вещи очень старые, я ничего не открываю, известно, что никого не радует отсутствие торчащих в ботинке гвоздей, если сам долго не носил таких гвоздистых ботинок. Дело все в том, чтобы от напоминаний и «объясняющих» описаний перейти к определенной работе, которая может иметь колоссальное практическое значение (пример: как сильно, то есть в какой степени следует упрощать, допустим, высшую школу).

В общем, речь идет о том, чтобы усложнять правильно, т.е. излишние осложнения удалять (самое могущественное ненужное осложнение нашей эпохи, в целом, это институционально-бюрократическое), а полезные – вводить. При этом они ведь могут быть полезны в двойном понимании: хорошие для индивидуума, что его формируют (его характер), и хорошие для коллектива, что придают ему развивающие градиенты (стремление в определенном направлении). Можно подумать и о том, чтобы отдельные «осложнения» с вытекающими расслоениями (на людей «лучших и худших») уравновесить так, чтобы одновременно вводилась другая система получения относительно других ценностей, и в этой системе происходили прямо обратные поляризации (например: А лучше В как спортсмен, а В лучше А как танцор – мы принимаем, что одному и другому также быть на «первом месте» и в обеих «дисциплинах» важно). Идеалом было бы, если бы «генералы» были «генералами» только в одном секторе социальной действительности, а те, кто в этом секторе является их «подчиненными» – могли быть «генералами» в другом секторе. Мы имели бы разделение доминирования и субмиссии, сложенное как сумма разделений в отдельных областях индивидуальных и групповых экзистенций, причем вся проблема в том, чтобы такая ситуация имела in toto [199] стабильный характер. Потому что иначе начнется тяготение в определенных направлениях и скоро состояние «морально» оптимальное, но непрочное, перейдет в «неморальное», неоптимальное, но зато относительно прочное. Это уже совсем не sensu stricto [200] «чистая компликаторика», адрес которой скорей «сингулярный», потому что она апеллирует особенно к индивидууму, а вариант «плюральный», добивающийся создания ситуаций, которые – взятые отдельно – дифференцированы (в смысле поляризации на «лучших» и «худших», «первых» и «последних»), но которые вместе, в интеграции общественной жизни не дифференцированы (т.е. возникает четкое всеобщее усреднение) – и тем самым оказывается, что это еще один раздел для написания «общей теории социальных систем, понимаемой кибернетически».

199

полностью (лат.).

200

в строгом смысле (лат.).

6. Дальнейшая проблема – это «информационная инкапсуляция», которая г-же Эйлштейн кажется абсолютно невероятной. В ее «тотальном» виде – мне, собственно говоря, тоже, но все же цивилизация может оказаться в ситуации некоего человека, который, отходя ко сну, говорит слуге: «Буди меня, только если начнется пожар!». Этим слугой была бы кибернетическая оболочка, вмешивающаяся в «сладкий сон» только если бы, например, грозил взрыв какой-нибудь близкой звезды (в качестве Новой). Не является ли, однако, отсечение мнимым, спрашивает г-жа Эйлштейн, если по сути дела и этот «кусок Космоса», который заселяет цивилизация, как источник знания в информационном смысле неисчерпаем? Все же, несомненно, ведущей силой современной науки есть физика, поставщик энергетических источников. При этом теоретическая физика невозможна без экспериментальной, а в этой последней ситуация сформировалась так: более менее четверть века, или дольше, продолжается «ортоэволюция» все более крупных и более ценных инструментов для ускорения элементарных частиц, вызванная тем, что горизонт прогнозов, опирающихся на материал теоретических обобщений, который на сегодняшний день получен, очень мал. Физики уже сейчас добиваются построения оборудования мощностью в триллион (!) ватт; это потребовало бы инвестиционных капиталов, сравнимых с размерами капиталов, необходимых для развития целых новых отраслей промышленности. Поэтому физика становится не только все более глобальной, интернациональной, но и все более дорогостоящей. Пока нет никаких предпосылок, что этот рост цен в логарифмической пропорции вдруг прекратится. Это значит, что в высоко развитой цивилизации наука может стать главным пожирателем национального дохода, и достаточно было бы даже не урезания дотаций, а только их удержания на определенном неизменном уровне, чтобы исследования относительно быстро прекратились; за великие будущие открытия надо, как оказывается, платить цену уже даже не большую, а просто гигантскую. Уже сейчас ускорители покрывают сотни гектаров поверхности; будущие, возможно, будут величиной с целые города. Как видно, здесь кроются серьезные дилеммы и отказ от продолжения столь необычайно прожорливых исследований вовсе не должен стать результатом безрассудности властей. Такой отказ стал бы уже первым шагом на пути «информационной инкапсуляции». Можно ли себе представить какой-нибудь процесс в форме технологической революции, сравниваемой с атомно-кибернетической, или в форме целой серии медленных изменений, который мог бы оказаться следующим шагом в том же направлении – тотального «обособления» человека от Природы (ибо и в этом случае речь идет об «инкапсуляции»)?

Думаю, что это зависит от ответа на один правильный вопрос о принципиальном характере будущих судеб цивилизации, а именно: могут ли плоды «машинного мышления» превзойти предел интеллектуальных человеческих возможностей?

Следует, наверное, перечислить варианты ответа, делая оговорку, что мы не знаем, все ли это варианты и который из них правильный.

A) Машинное мышление не может преодолеть «человеческий интеллектуальный предел» по определенным принципиальным обстоятельствам.Например потому, что ни одна система не может быть «разумнее», чем человек: мы уже сами достигли этого предела в космическом масштабе, только этого не знаем. Или, поскольку к мыслительным системам типа «человек» ведет только одна дорога, естественной эволюции, и самое большее – ее можно «повторить», имея в качестве экспериментального полигона планету, или в конце концов – поскольку небелковые системы «почему-то» всегда интеллектуально «хуже» белковых и т.п.

Все это звучит слишком невероятно, хотя исключить это пока не удается. Говоря так, я пользуюсь указаниями эвристики, которые подсказывают мне, что человек – это разумное существо достаточно обычное, что могут быть «более разумные», чем он, что процессам Природы можно подражать и разными путями доходить до определенных состояний, до которых Природа дошла секвенцией других состояний. Это как раз та позиция, которую я занимал в «Сумме». Если с ней не согласиться, проблема отпадает, зато возникают опасные видения информационного кризиса и других проблем (о которых ниже).