Мой XX век: счастье быть самим собой
Шрифт:
И что тут началось – просто трудно сейчас представить. Меня трепали, как только могли. Я чуть ли не предатель, знал, что подкидываю гнилой материал, и молчал. Предлагали писать объяснительные записки, в которых нужно только признать свои ошибки. Какие ошибки? В чем я ошибся? Ну что тебе стоит, Виктор Васильевич, уговаривал меня главный редактор Главной редакции художественной литературы Комитета по печати РСФСР Петр Александрович Карелин, написать, что ты не знал о Слащове всей правды, что он действительно повесил в Краснодаре нескольких рабочих...
Ну что я мог возразить? Не в Краснодаре, а в Симферополе...
А дело приобрело столь острый драматический разворот только потому, что Воронцову, помощнику Суслова, доложили, что в такой-то книге реабилитировали Слащова. Ну, Суслов просто пришел в ярость и приказал уничтожить весь тираж книги. Свиридов, председатель Комитета по печати РСФСР, попросил дать письменное распоряжение; тогда Воронцов позвонил председателю Комитета по печати СССР и предложил ему распорядиться об уничтожении тиража, но он тоже отказался! И тут я написал письмо М.В. Зимянину, которое и опубликовано в «Источнике».
«ДУХ ОСТАЕТСЯ, КАК И МЕТОДЫ ПОЛЕМИКИ»
О книге В. Петелина «Родные судьбы»
№1
«Уважаемый Михаил Васильевич!
Недавно в издательстве «Современник» вышла моя книга «Родные судьбы», в которой касаюсь некоторых сложных и спорных вопросов современного литературного движения. И вдруг разразилась гроза: кому-то показалось, что в книге допущены серьезные ошибки; меня начали вызывать для объяснений, поступил даже запрет продавать книгу, посыпались беды на голову руководства издательства и кому-то пришла в голову мысль лишить издательство вполне заслуженного им в ходе социалистического соревнования призового места за то, что оно выпустило «вредную» книгу.
Подобным нападкам меня подвергают не впервые. В конце 1972 года в издательстве «Московский рабочий» вновь назначенный директор тов. Борисов М.А. чуть ли не пустил под нож вышедшую в свет мою книгу и «заморозил» на какое-то время ее тираж только за одно ее название: «Россия – любовь моя», усмотрев в этом проявление национализма и шовинизма. В 1974 году в издательстве «Современник» из первого издания книги «Родные судьбы» по независящим от издательства соображениям была изъята статья о творчестве Михаила Булгакова, чем книга была обескровлена, а мне, как критику, нанесена моральная травма.
Сейчас книга «Родные судьбы» увидела свет в том виде, как она задумывалась, но на нее, повторяю, обрушились гонения. Главный редактор издательства «Современник» укоряет меня в том, что я недостаточно ответственно отнесся к выпуску своей книги, что в ней есть неточности, неверные формулировки, которые якобы могут дать пищу моим недоброжелателям, а таковых предостаточно у каждого критика. Причем с каждым днем упреков в мой адрес становится все больше. Вначале упрекали только в том, что в статье о Михаиле Булгакове я недостаточно разоблачаю самого Хлудова, делаю его этаким «ангелочком с крылышками»; и наконец вроде бы я допускаю политический перекос в оценке некоторых болезненных явлений, происходивших во время коллективизации и после нее.
С предъявленными мне обвинениями я согласиться не могу, хотя допускаю, что, может быть, можно было некоторые мысли сформулировать более четко и глубоко. Может быть, не лишним было б еще раз сказать о том, что фигура Слащова – сложная и противоречивая и оценка его исторической роли не однозначна. Но я полагал, что достаточно здесь его собственной самооценки: «Много крови пролито... Много тяжких ошибок совершено. Неизмеримо велика моя историческая вина перед рабоче-крестьянской Россией...» – эти слова принадлежат генералу Слащову, которые я цитирую в книге «Родные судьбы». Конечно, я мог бы сказать и от своего имени, что его историческая вина неизмеримо велика, но это было бы топтанием на месте, а книжная страница должна быть как можно крепче уплотнена, нести новую информацию, а не повторять уже известное из предыдущего. Только эти, чисто литературные соображения удержали меня от дальнейшего цитирования предисловия Д. Фурманова к книге Слащова «Крым в 1920 году» (М.; Л., 1923), в котором дается очень точная характеристика этого белогвардейского генерала, вернувшегося в Россию, амнистированного советским правительством, много сделавшего для возвращения на родину тысяч эмигрантов и немало потрудившегося на ниве подготовки кадров для Красной Армии (см.: Большая Советская Энциклопедия. 3-е изд. 1976. Т. 23. С. 555).
Ко всему этому я должен добавить, что Слащов, со всеми его сложностями и противоречиями, совершенно меня не интересовал в данном случае, Слащов меня интересовал только как прототип литературного персонажа, который сеял зло, расстреливал, вешал, много пролил невинной крови, а когда наступило прозрение, то ужаснулся от содеянного им, мучительно страдая от неправоты своего дела, в котором играл заметную роль.
Если взглянуть на все эти страницы, посвященные Слащову и Хлудову, непредубежденным взглядом, то можно легко понять, что автор вовсе не оправдывает деятельность и того и другого, а старается лишь высветлить исторический смысл как возвращения на родину самого Слащова, так и этапы нравственного кризиса и переосмысления всей своей деятельности во время гражданской войны Хлудова, как литературного героя.
В своей книге я стремился по возможности правдиво и точно рассказать о личности и творчестве одного из талантливых мастеров русской советской литературы – о Михаиле Афанасьевиче Булгакове, которого до сих пор за рубежом противопоставляют другим советским писателям, стараясь представить его неким оппозиционером, тогдашним диссидентом. Моя позиция иная. Возможно, именно эта позиция кое-кого раздражает, и поэтому на некоторые страницы книги взглянули с предубеждением, в надежде отыскать что-то «крамольное». И пошли звонки, разговоры, слухи, распоряжения...
Все это наводит на грустные размышления: кому-то, видимо, не хочется, чтобы в нашем литературном движении царила деловая, рабочая атмосфера, кто-то искусственно отыскивает кажущиеся им ошибки и противоречия, кто-то нагнетает озлобление и разлад в литературной среде, как это произошло, скажем, после появления печально известной статьи бывшего ответственного работника ЦК КПСС тов. Яковлева А.Н. Нигилистическое отношение к работе большого отряда советских критиков, верных патриотическим традициям русской классической литературы и искусства, которое довольно отчетливо выразилось в этой статье, все еще дает о себе знать. Хорошо, что тов. Яковлева перевели на другую работу, но беда в том, что «дух» его остается, как и его методы полемики: выхватить из большой работы фразочку и обвинить автора в каких-нибудь прегрешениях против марксистско-ленинской эстетики. Такое цитатничество никогда не приносило пользы, тем более в методах руководства литературным движением.
Создается впечатление, что к так называемым диссидентам, которые все еще нет-нет дают о себе знать, в некоторых партийных и литературных руководящих кругах отношение складывается куда лучше, чем к тем, кто верой и правдой служит своему народу, внося свой посильный вклад в строительство нового общества.
Совершенно убежден, что если бы в моей книге вовсе не было Слащова, то эти «кто-то» нашли бы другие места в книге: или полемические заострения, или шероховатости стиля, или недостатки композиции, – и выдали бы все эти вполне возможные недостатки в любом творческом труде за какие-то политические «ляпы».