Мой XX век: счастье быть самим собой
Шрифт:
Двухтомник «Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников» (около 130 п. листов) производит огромное впечатление своей продуманностью, точностью материалов, своим подлинно гуманистическим взглядом на возникшего, превосходно начавшего и глубоко трагического писателя нашего времени, раскрывшего подлинные причины Первой мировой войны, Февральской и Октябрьской революций, Гражданской войны и показавшего в сложных психологических переживаниях истинную тягу героев романа – жить в мире и заниматься своим трудом, растить детей, радоваться их радостями и переживать их горести и несбывшиеся надежды.
Сколько споров возникло за последнее время о «Поднятой целине», а ведь мы, в сущности, не знали главного. Лишь в последние годы узнали, что Шолохов встречался с есаулом Сениным, прототипом Половцева. Сам М. Шолохов нигде об этом не говорит, но в воспоминаниях Михаила Обухова «Незабываемые встречи» есть эпизод о посещении М. Шолоховым бывшего есаула Сенина в тюрьме: «Обычно Михаил Александрович был скуп на слова, предпочитал слушать других и, надо сказать, на разговор умел вызвать. Но как-то, с трудом сдерживая волнение, он сказал:
«Только что был в окружном управлении ОГПУ на свидании с бывшим есаулом Сениным... Разговаривал с ним в тюремной камере, – продолжал Шолохов, – смотрел на него и думал: скоро этого человека не будет. И Сенин отлично знает, что в ближайшие дни его ждет расстрел».
Сенин, которого Шолохов под собственным именем вывел в «Тихом Доне», в дни коллективизации пытался организовать контрреволюционный мятеж среди казаков на Верхнем Дону. Он явился прототипом Половцева из «Поднятой целины». «Правда, – вспоминает Обухов, – как мне рассказывали очевидцы из Вешенского, когда его арестовали, он не успел сделать ни единого выстрела, совсем не так, как в «Поднятой целине». Но ведь это же Сенин, а не шолоховский персонаж Половцев! Весь вечер Михаил Александрович, видимо, находился под впечатлением своего свидания с бывшим есаулом. Он все время сосал трубку, был молчаливей, чем даже обычно. Лишь изредка вставлял фразы в по обыкновению оживленную речь Бориса Озимого. И в этих скупых репликах не было характерного, так свойственного Шолохову разящего остроумия. Больше того – отдельные фразы были сказаны без всякой видимой связи с тем, о чем шла речь. А в конце вечера он коротко все же сказал нам: «Не хотели разрешать мне свидания с Сениным, но я настоял на своем, доказывал, что это один из персонажей «Тихого Дона»...»
М. Обухов заметил, что после посещения есаула Сенина Шолохов в чем-то весьма существенном изменился, что-то произошло в нем самом. Шолохов не раз бывал накануне смертельной опасности, сам не раз думал о жизни и смерти, попадая в критические ситуации. Вот почему так тяжко переживал близкую кончину одного из своих будущих персонажей. Вот почему Шолохов был так задумчив и молчалив. И не случайно В. Петелин в своих комментариях привел истинное положение дел. Ведь Сенин не только не выстрелил при аресте, но у него и группы-то в сущности не было и оружия. По сведениям историков, у этой «белогвардейской банды» во главе с А.С. Сениным обнаружили: «револьвер – 1, берданок – 2, шашек – 1, охотничьих ружей – 2».
На допросах в ОГПУ А.С. Сенин честно и правдиво рассказал о том, что с началом коллективизации у него «возникли серьезные сомнения в правильности проводимых мероприятий, связанных с коллективизацией Советской властью», ему казалось, что почва для восстания созрела, казачество его поддержит, ведь столько знакомых не согласны с принудительной административной коллективизацией крестьянских хозяйств, с перепрыгиванием от сельскохозяйственной артели непосредственно к коммуне во время сплошной коллективизации, он – за «предоставление полной инициативы и свободы хозяйственной деятельности хлеборобу». «По моему мнению, кулак приносил пользу, продавая государству свой хлеб», – признавался бывший есаул А.С. Сенин. Думаю, что в разговоре с М.А. Шолоховым он говорил то же самое, что и на допросах в ОГПУ. 28 декабря 1930 года А.С. Сенин и семь его единомышленников были расстреляны.
Но это только часть разговора о «Поднятой целине». В июле 1954 года, когда М.А. Шолохов начал работу над второй книгой романа, ему позвонила преподаватель Ленинградского университета М.И. Привалова и попросила принять ее: она приехала на Верхний Дон после выхода в свет исправленного издания «Поднятой целины» сравнить язык нового издания с верхнедонскими говорами, сравнить «проблему взаимоотношений языка индивидуально-авторского, диалекта и литературного языка». Но, работая в Вешенском и Базковском районах, М. Привалова увидела столько недостатков в работе тружеников, что решила высказать свои недоумения М.А. Шолохову как депутату Верховного Совета СССР.
Позвонила, Шолохов назначил встречу на 31 июля. Среди множества вопросов, которые были обсуждены при встрече, о голоде, и механизации, и других недостатках снабжения, М.И. Привалова задала и такой вопрос:
« – Михаил Александрович, значит, нелегко вам заканчивать вторую книгу «Поднятой целины»?
– Ну, почему нелегко? Я закончу. Ведь рамки романа у меня ограничены тем же тридцатым годом. (С улыбкой.) Это новая своеобразная форма романа: все содержание ограничено одним годом. Будут еще одна-две смерти и никаких свадеб... А вообще-то дальше о колхозах писать почти невозможно... (Выделено мною. – Л. Т.)
– Вы полагаете, Михаил Александрович, что, может быть... так много было ошибок при проведении коллективизации?
– (После паузы.) А что такое ошибка? Ошибка – это отклонение, непреднамеренное отклонение от правильного, прочно установленного, а кто же знал, где это правильное, как надо правильно? Понятно и ясно было только одно: старая деревня на всей огромной территории нашей страны, та старая деревня, которую с таким лирическим надрывом оплакивал Сергей Есенин, – она не могла не только дальше развиваться, она просто не могла дальше существовать в своих старых формах... И дело не только в том, что она продолжала бы порождать злейшие капиталистические элементы – кулачество, она не могла развиться в крупные, мощные хозяйства, которые только и могли бы приобретать и применять машины для обработки земли. Та старая деревня неизбежно стала бы трагическим тормозом в развитии всей экономики нашей страны. – Михаил Александрович замолчал. Пауза длилась, казалось, довольно долго. Что-то горькое и даже тревожное отразилось на его подвижном лице. После паузы он снова заговорил, словно сам с собою, забыв о собеседнике: – Я сказал, что это положение общерусское, даже общесоюзное, но ведь в какой-то мере существует некоторая общая тенденция, если хотите, и общеевропейская... Да, да! Общая для всех развитых стран. Вы посмотрите, как чудовищно растут города во всем мире. А за счет чего идет этот рост? Главным образом за счет переселения в города сельского населения. Там это за счет разорения мелких фермеров. А разве не ясно, почему разоряются мелкие фермеры там? Их вытесняют крупные капиталистические латифундии и прочие капиталистические хозяйства с наемной рабочей силой, оснащенные машинами... Иначе говоря, идет мировой процесс, как бы это сказать, подтягивания сельского производства по методам его ведения к промышленности! Мы, разумеется, не могли допустить такого стихийного роста крупных кулацких хозяйств, а иного способа нет: либо кооперация, либо рост кулацких хозяйств, которые смогли приобретать и применять машины для обработки земли... Да ведь следует еще вспомнить, что отлив населения из села начался еще до коллективизации. Индустриализация страны требовала огромного количества рабочих рук... Так что без коллективизации сельского хозяйства, как и без индустриализации, без крупной промышленности, мы не смогли бы выстоять и победить в минувшей чудовищной войне! Мы не смеем этого забывать! Да, этого мы не смеем забывать ни на одну минуту!
Все это говорил Михаил Александрович чрезвычайно серьезно, с глубочайшим пониманием общегосударственных задач» (Михаил Шолохов в воспоминаниях... М.: Центрполиграф, 2005. С. 212 – 213). И крепко запомнилась фраза МА. Шолохова: «А вообще-то дальше о колхозах писать почти невозможно...»
Часто в студенческой аудитории задают мне вопрос: почему М.А. Шолохов «уложил» свой роман в 1930 год, ведь он мог продлить существование своих героев в 1932 – 1933 годы, когда развернулась подлинная трагедия в колхозном крестьянстве, когда при хороших сборах урожая в селе начался голод, люди умирали на ходу, падали лошади от голода и небрежного ухода за ними со стороны крестьянства. Создалась трагическая ситуация, которую Шолохов обошел своим вниманием, явно приукрасив, как говорят ныне ярые антишолоховеды, реальные обстоятельства. Я не цитирую вопрос, а просто излагаю в общей форме студенческий интерес грамотных и начитанных студентов, прочитавших письма Шолохова Сталину и многое узнавших о том времени из текущей литературы.
Вопрос интересный, ключевой, и Шолохов почти полностью согласен с этими студентами – «дальше о колхозах писать почти невозможно». А в письме к Андрею Плоткину в конце 1933 года, когда казаки чуточку стали забывать о страшном начале года, о пытках, которым они подвергались во время невыполнения хлебосдачи, о том, что Плоткин, добиваясь признания, сажал колхозников на горячую лежанку, подливал воду под сидящего, тот орал от беспомощности, а потом его же выводили на мороз, потом снова на лежанку и снова подливали воду (Плоткин, как и другие, были строго наказаны за эти «способы» руководства колхозным строительством), писал о том, что мало что изменилось в колхозах: «Дела в районе текут и меняются: нынче плохо, завтра хорошо, послезавтра плохо, на следующий день опять хорошо. Все идет, как в сказке про белого бычка. Вертится этакое колесо, на одной половине надпись «хорошо», на другой «плохо». Неизвестно, когда колесо остановится и на какой подписи... Так и в Вешках: «никому и ничего». В том числе и в твоей вотчине дела не нарядны. Зажиточная жизнь не удалась в этом году. Я, признаться, сомневаюсь в том, что она придет в следующем (выделено мною. – Л. Т.). Но этак годика через три-четыре непременно. Верую!» (Михаил Шолохов. Письма 1924 – 1984. Жизнеописание в документах. М., 2003. С. 224).