Мой жизненный путь
Шрифт:
Во время моих посещений Шрёэра, в его маленькой библиотеке, служившей ему в то же время и кабинетом, я погружался в духовную атмосферу, в высшей степени благотворно действовавшую на мою душу. Я уже знал тогда, как враждебно относились к Шрёэру последователи господствовавших литературно-исторических методов, и в первую очередь из-за его "Истории немецкой поэзии XIX столетия". Он писал не так, как, например, представители школы Шерера, обращавшиеся с литературными явлениями, как естествоиспытатели. Он вынашивал в себе определенные ощущения и идеи относительно литературных явлений и чисто "по-человечески", доступно излагал их, почти не обращаясь к "источникам". Говорили, что свои сочинения он писал прямо "с лету".
Меня это интересовало мало. Я душевно согревался, когда был рядом с ним. И я мог проводить у него много времени. Из его пылавшего воодушевлением сердца возрождались в живом слове рождественские игры, дух немецких наречий, течение литературной жизни. Отношение диалектов к литературному языку становилось для меня практически наглядным. Мне доставляло истинную радость, когда он, как на лекциях, так и дома, говорил о поэте Йозефе Миссоне, писавшем на нижнеавстрийском наречии и сочинившем прекрасное произведение "Наац, крестьянский парень из Нижней Австрии, отправляется на чужбину". Шрёэр всегда давал мне книги из своей библиотеки, по которым я мог далее развивать содержание наших бесед. Когда мы были одни, меня всегда охватывало чувство, что вместе с нами присутствует и третий — дух Гете. Ибо Шрёэр так сильно вжился в суть и творения Гете, что при каждом ощущении или идее, появлявшейся в его душе, у него тотчас же возникал продиктованный чувствами вопрос: так бы ощущал или думал в этом случае Гете?
С величайшей симпатией я духовно прислушивался ко всему, что исходило от Шрёэра. И все же, в противоположность Шрёэру, я продолжал совершенно самостоятельно строить в собственной душе то, к чему я стремился духовно-интимно. Шрёэр был идеалистом; мир идей, как таковой, являлся для него тем, что в процессе творения природы и человека действовало как движущая сила. Для меня же идея была тенью исполненного лсизни духовного мира. И мне было трудно даже для самого себя выразить в словах различие между моим и шрёэровским образом мыслей. Он говорил об идеях как о движущих силах истории. В бытии идей он чувствовал жизнь. Для меня же за идеями скрывалась жизнь духа, а идеи являлись лишь проявлениями её в человеческой душе. Я не мог тогда найти для моего образа мышления иного слова, чем "объективный идеализм". Этим я хотел подчеркнуть, что существенным в идее является для меня не то, что она проявляется в человеческом субъекте, а то, что она, подобно цвету на чувственном предмете, выявляется в духовном объекте и человеческая душа — субъект — воспринимает ее так, как глаз воспринимает цвет живого существа.
К моим воззрениям Шрёэр со своей формой выражения приближался в наибольшей степени, когда мы касались того, что раскрывается как "душа народа". Он говорил о ней как о реальном духовном существе, которое проявляется в общности отдельных людей, принадлежащих к одному народу. При этом его слова были не просто обозначением некой абстрактной идеи. Таким образом мы рассматривали устройство старой Австрии и действовавшие в ней индивидуальности народных душ.
Благодаря всему этому для меня стало возможным прийти к некоторым мыслям относительно состояния общества, которые оказали глубокое влияние на мою душевную жизнь.
Таким образом, в этот период мои переживания были сильно связаны с моим отношением к Карлу Юлиусу Шрёэру. Однако он был далек от естественных наук, к внутреннему согласию с которыми я стремился прежде всего. Я хотел согласовать мой "объективный идеализм" с природопознанием.
В период самого живого общения со Шрёэром душе моей по-новому предстал вопрос о соотношении мира духовного и мира природы. Сначала это произошло совершенно независимо от естественнонаучного образа мышления Гете. Ведь даже Шрёэр не мог сказать мне ничего определенного об этой области гетевского творчества. Он испытывал радость, когда находил у того или иного естествоиспытателя благожелательное отношение и признание гетевского воззрения на растительный и животный мир. Что касается гетевского учения о цвете, то здесь со стороны естествоиспытателей он находил лишь категорическое отрицание. Сам он не выработал в этой области особого мнения.
Мое отношение к естественным наукам в этот период моей жизни вовсе не находилось под влиянием того, что благодаря общению со Шрёэром я приблизился к духовной жизни Гете. Оно развивалось скорее благодаря трудностям, возникшим в связи с моими размышлениями о фактах оптики с точки зрения физиков.
Я считал, что естественнонаучный взгляд на звук и на свет как на аналогичные явления неприемлем. Принято было говорить о "звуке вообще" и о "свете вообще". Аналогия эта заключалась в следующем: отдельные тона и звуки рассматривались как особо модифицированные колебания воздуха, и объективное в звуке — как некое состояние колебания воздуха. При этом исключалось переживаемое человеком ощущение звука. Аналогично мыслился и свет. То, что разыгрывается вне человека, когда он воспринимает явление, вызванное благодаря свету, определялось как колебание в эфире. Отсюда делали вывод о том, что цвета суть особо организованные колебания эфира. Для моей душевной жизни эта аналогия была тогда поистине мучительна. Ибо мне было совершенно ясно, что понятие "звук" есть лишь абстрактное обобщение отдельных явлений мира звуков, тогда как "свет" — это само по себе нечто конкретное в отношении явлений освещенного мира.
"Звук" был для меня обобщенным абстрактным понятием, "свет" — конкретной действительностью. Свет, говорил я себе, вовсе не воспринимается чувственно; воспринимаются "цвета" посредством света, который всегда проявляет себя при восприятии цвета, но сам не воспринимается чувственно. "Белый" — это не свет, а уже цвет.
Свет стал для меня реальной сущностью в чувственном мире, но сущностью внечувственной. Вместе с тем моей душе предстала противоположность номинализма и реализма, как она была выражена в схоластике. Реалисты утверждали, что понятия суть нечто наличествующее, живущее в вещах и извлекаемое оттуда человеческим познанием. Номиналисты, напротив, рассматривали понятия лишь как придуманные людьми названия для обобщения многообразия в вещах, но сами не имеющие бытия в них. Я чувствовал, что переживания звука нужно рассматривать номиналистически, а переживания, возникающие благодаря свету, — реалистически.
С подобной ориентацией подошел я к оптике физиков. Многое в ней я должен был отвергнуть. Здесь я пришел к воззрениям, проложившим мне путь к гетевскому учению о цвете, и мне открылись врата к гетевским естественнонаучным трудам. Сначала я принес Шрёэру небольшие статьи, написанные мной исходя из моих естественнонаучных взглядов. Однако Шрёэра они не заинтересовали. Ибо они еще не были проработаны в духе гетевских воззрений; лишь в заключении приводилось краткое замечание: когда придут к тому, чтобы мыслить о природе представленным здесь мною образом, тогда только найдет в науке справедливую оценку гетевское исследование природы. Шрёэр искренне радовался, слушая мои суждения, но дальше этого не шел. Положение, в котором я тогда оказался, можно охарактеризовать, приведя следующий случай. Шрёэр рассказал мне однажды, что как-то ему пришлось беседовать со своим коллегой-физиком. "Да, — сказал этот последний, — Гете восставал против Ньютона, но ведь Ньютон был "такой гений". На это Шрёэр возразил: "Но ведь Гете тоже был гений". Я чувствовал, что вновь стою перед загадкой, которую мне придется решать одному.
Приобретенные мной воззрения на физическую оптику являлись, как мне казалось, мостом, перекинутым от прозрений духовного мира к прозрениям, исходящим из естественнонаучного исследования. Я ощущал тогда потребность проверить на чувственном опыте, через самостоятельное проведение оптических экспериментов, сформированные мной мысли о сущности света и цвета. Приобрести приборы, необходимые для подобных экспериментов, было непросто, ибо зарабатываемые частными уроками средства были весьма скромными. Я делал все возможное, чтобы наладить постановку опытов по теории света, которые действительно могли бы привести к непредвзятому взгляду на факты природы в этой области.
Благодаря работам в физической лаборатории Рейтлингера я был знаком с постановкой физических опытов. Математическая обработка данных оптики не представляла для меня затруднений, так как я обстоятельно изучал именно эту область. Несмотря на все возражения против гетевского учения о цвете со стороны физиков, я все больше — благодаря собственным опытам — отходил от общепринятых физических воззрений в сторону Гете. Я обнаружил, что всякое подобное экспериментирование есть лишь получение фактов, употребляя выражение Гете, — "сопутствующих свету", а не экспериментирование с самим "светом". Цвет, говорил я себе, вопреки образу мыслей Ньютона, не извлекается из света; он выявляется, когда свободному проявлению света ставятся препятствия. Я полагал, что это вытекает непосредственно из опыта.