Мой зверь безжалостный и нежный
Шрифт:
— Я никуда от тебя не уеду.
Я снова потянулся к ней, снова нашёл её губы. Приник с жадностью. Она дала себя поцеловать, но вскоре опять отстранилась.
— Подожди, нельзя же так, — зашептала нервно, хотя, как я успел заметить, в палате она лежала одна. Остальные две кровати были не заняты. Так что кого стесняться?
— Кто сказал? Всё можно, — я обнял её, но на этот раз она не дала себя поцеловать.
— Тимур, не надо, пожалуйста.
Я убрал руки, сел прямо.
— Ну что не так, Марин?
— Как ты вообще здесь оказался?
—
— Тимур… — вздохнула она. — Ну зачем? Но спасибо, конечно.
Она собрала их и сложила на тумбочку. Посмотрела на меня. И я непроизвольно напрягся. Я не видел в полумраке её выражения, но почувствовал нутром — сейчас она скажет то, что мне не понравится. Под ребрами сразу зажгло. Ещё и пауза эта…
— Тимур… не надо было тебе приходить.
— Почему? — спросил я спокойно, хотя сердце бухало так, что в ушах стоял грохот.
— Тебя могли… могут увидеть. Это нехорошо.
— Да плевать. Пусть видят. Что тут такого?
— Ты не понимаешь, — вздохнула она.
— Ну так объясни.
— То, что между нами было… в пещере… это было просто…
— Это был инстинкт самосохранения, — зло напомнил я её же слова.
— Нет. Я не то хотела сказать. Я думала, нас никогда уже не найдут и отпустила тормоза, понимаешь? Но для меня это ненормально — вот так взять и переспать с мальчиком, едва его зная. Это нехорошо, неправильно, это… порочно. Тем более я здесь психолог, а ты… ну это все равно что учительница спуталась бы с учеником … понимаешь?
Я не отвечал, не мог. Горло перехватило как тисками. Спуталась?! С учеником? Переспала только от безысходности? Мне будто под дых вломили.
Она тронула меня за руку.
— Тимур, пусть то, что между нами было в пещере, там и останется. А ты… тебе лучше вернуться домой.
— Я тебе не нравлюсь? — спросил я. Вполне спокойно спросил, хотя внутри всего корежило от боли. Всё равно. Пусть уж договаривает до конца.
Я ещё крепился, но понимал — это ненадолго.
Она молчала.
— Говори! — потребовал я, чуть повысив голос.
И опять — ни слова. Как в рот воды набрала.
— Что, боишься сказать честно? Да ты не бойся, Марин. Я тебе ничего не сделаю. Мне просто надо знать правду. Ты просто скажи, что я тебе не нравлюсь и всё. И я уйду. Уеду. Скажи, что тебе на меня пофиг, что был бы с тобой в пещере кто другой, ты бы с ним свои тормоза отпустила. Так? Говори же! — начал заводиться я.
Марина опустила голову, и я вдруг понял, что она плачет. Беззвучно совсем. Только дыхание мелко дрожало.
Я тронул её за щеку — мокрая. Она тут же отвернула лицо, утерла ладонью слезы. Потом выдавила из себя:
— Пожалуйста, Тимур, давай просто всё забудем.
В груди билась и рвалась наружу ярость, мешала соображать, но зато она почти заглушала боль.
Я шумно, со злостью выдохнул. А потом рывком
Забудем? Да как я могу её забыть? Когда я каждую секунду только о ней и думаю.
А потом вдруг почувствовал, что она стала отвечать на поцелуй. Притом так, будто не уступила, а сама сорвалась. Обвила шею руками, запустила пальцы мне в волосы. Я задыхался, голова шла кругом, но никак не мог оторваться от неё.
Но тут у меня загудел сотовый в кармане ветровки. Я аж вздрогнул от неожиданности — отвык за месяц. Звонил отец, я сбросил. Снова повернулся к ней. С минуту мы смотрели с ней друг на друга, тяжело дыша. Потом я поднялся. Чёрт, перед глазами и правда плыло. Безумие какое-то.
— Я никуда не уеду. И ничего забывать не собираюсь. Я буду с тобой. А за свою репутацию не бойся, при других я трогать тебя не буду. Даже не прикоснусь.
Марина смотрела на меня снизу вверх и молчала. И это уже было совсем другое молчание…
33
Марина
На следующий день я вернулась в лагерь. Нина не соврала — все там на ушах стояли. Только уехала милиция, как нагрянула комиссия с проверкой. И шерстили каждый угол, отчего лагерь походил на растревоженный улей.
Сплетничали, что мать Алика отстранили от должности и что ему теперь никак не отвертеться. К тому же, у госпожи Рудковской, как только её положение покачнулось, сразу нашлись недоброжелатели. Я особо слухи не собирала, но Нина и без всяких вопросов приносила все последние вести с полей.
— Всё, допрыгался наш Алик. Это точно. Его уже закрыли в сизо и до суда не отпустят. У секретарши Павла Константиныча там знакомый какой-то есть, вот она и в курсе.
Я не злорадная вообще-то, но тут нисколько его не пожалела, наоборот, подумала: там ему самое место. Сволочь он всё-таки редкостная. Только всё же дико это как-то: смерть человека сошла ему с рук — условка не в счет, а за нас — вон как его прижали. Хотя не за нас, конечно, а за Тимура. Видать, отец у него и правда на многое способен. И директору наверняка он же устроил веселую жизнь.
Павел Константинович эти дни ходил злой и нервный и срывался на сотрудников за любой пустяк. Впрочем, со мной он разговаривал разве что устало, но без раздражения.
Зато великий и ужасный господин Шергин невзлюбил меня, по-моему, с первого взгляда.
Если не считать того вечера, когда нас спасли, я его потом ещё раз встретила, через два дня, когда он привёз Тимура в лагерь. Он тогда пожелал снова побеседовать с директором — если, конечно, его неприкрытые угрозы можно назвать беседой. А я как раз выходила из административного корпуса, и так получилось, что мы втроем столкнулись на крыльце.