Моя биография
Шрифт:
Такая полнота власти, отданная в руки людей, чье чувство моральной ответственности и интеллектуальные способности, по меньшей мере, не являются непогрешимыми, а во многих случаях и просто спорными, может привести нас к такой истребительной войне, которая уничтожит все живое на земле. И все-таки мы слепо идем по этому пути.
Доктор Дж. Роберт Оппенгеймер как-то сказал мне: «Человеком движет жажда познания». Пусть так, но во многих случаях он при этом не задумывается о последствиях. Тут доктор Оппенгеймер согласился со мной. Некоторые ученые напоминают мне религиозных фанатиков. Они устремляются вперед, глубоко веря, что все, что они открывают, ведет к добру и что их кредо «познай» есть нравственный закон.
А человек — это животное — с первичным инстинктом выживания. И поэтому прежде развивалась его изобретательность, а уж потом его дух. Очевидно, по той же причине и прогресс науки так опережает человеческую нравственность.
Альтруизм на пути прогресса развивается медленно. Он идет вслед за наукой мелкими шажками, часто спотыкается, — и только сила обстоятельств вынуждает его иногда действовать. Нищета сегодня отступила
Карлейль сказал, что мир приведут к спасению люди, которые начнут думать. Но человек должен быть вынужден к этому очень серьезными обстоятельствами.
И вот, когда человек добился расщепления атома, он оказался загнан в тупик и вынужден был задуматься. Он стал перед выбором: либо подвергнуть себя разрушению, либо образумиться. Движущая сила науки, ее толчок вынуждает его принять решение. И я верю, что альтруизм в конце концов возобладает и добрая воля человека восторжествует.
После отъезда из Америки жизнь пошла для нас по-другому. В Париже и Риме нас встречали как триумфаторов. Президент Франции Винсент Ориоль пригласил нас позавтракать в Елисейском дворце, мы получили приглашение на завтрак в английское посольство. Правительство Франции пожаловало мне звание кавалера ордена Почетного легиона, и в тот же день я стал почетным членом общества драматургов и композиторов. Меня очень тронуло письмо, написанное мне по этому поводу председателем общества, мсье Роже Фердинандом. Привожу его здесь:
«Дорогой мистер Чаплин!
Если найдутся люди, которые выразят удивление оказанному Вам здесь приему, значит, они просто не знают, зачто мы Вас так любим и так восхищаемся Вами; значит, они плохо разбираются в человеческих ценностях и не потрудились посчитать, сколько счастья Вы доставили нам за последние сорок лет, не сумели понять, чему Вы нас учили, и оценить, какие чувства Вы в нас пробуждали и чего стоили эти чувства. Такие люди оказались бы по меньшей мере неблагодарными.
Вы принадлежите к числу самых выдающихся людей нашего времени, и Ваша слава столь же заслуженна, как и слава знаменитейших среди людей.
Прежде всего Вы гениальны. Слово «гений», которым мы так часто злоупотребляем, обретает свой истинный смысл, когда мы его обращаем к Вам — человеку, который является не только замечательным комедийным актером, но и автором, композитов ром, режиссером и, что дороже всего, человеком большого сердца и великодушия. А в Вас все это соединяется к тому же с удивительной простотой, которая еще больше возвышает Вас и без всякого умысла или усилий с Вашей стороны, сердечно и непринужденно привлекает к Вам и сегодня сердца людей, которые так же страдают, как Ваше. Но одной гениальности недостаточно, чтобы заслужить уважение и любовь. А ведь любовь — это единственное слово для определения того чувства, которое Вы внушаете людям.
Мы смотрели «Огни рампы» и смеялись — часто смеялись от всего сердца, и плакали настоящими слезами — Вашими слезами, потому что и слезы — этот драгоценный дар — подарили нам Вы.
Настоящую славу нельзя захватить нечестным путем — она обретает смысл, ценность и долговечность лишь тогда, когда обращена к добру. А Ваша победа — в том, что Вы обладаете глубоко человеческой щедростью и непосредственностью, которые идут не от каких-то правил и приемов искусства, а рождены Вашими страданиями, Вашими радостями, надеждами и разочарованиями. Все это понимают люди, которые страдают свыше своих сил и молят о сочувствии, те, кто не теряет надежды, что им будет даровано утешение и хотя бы мимолетное забвение в смехе, который не сулит исцеления, но может утешить.
Можно себе представить, если бы мы этого не знали, какой ценой Вы оплатили свой чудесный дар заставлять людей и смеяться и вдруг заплакать. Человек может угадать или скорей почувствовать, что Вы должны были выстрадать, чтобы суметь донести те мелочи, которые нас так глубоко трогают и которые Вы брали из своей жизни.
У Вас хорошая память. Вы остались верны воспоминаниям Вашего детства. Вы ничего не забыли — ни его грусти, ни его тяжелых утрат. Вам хотелось избавить других от горя, которое выпало Вам на долю, или по крайней мере научить их надеяться. Вы никогда не предавали Вашу печальную юность — слава так и не смогла отделить Вас от Вашего прошлого — хотя, увы, такое случается, и нередко.
И эта верность Вашим ранним воспоминаниям, может быть, самая большая Ваша заслуга и самое ценное качество, за которое люди так поклоняются Вам. Зрители отзываются на тонкость Вашей игры, — кажется, будто Вы ощутимо касаетесь души своего зрителя. В самом деле, что может быть гармоничнее соединения в одном человеке автора, актера и режиссера, которые отдают свои таланты, собранные воедино, на службу всему человечному и доброму.
Вот почему Вы всегда щедры в своем искусстве. Ему не мешают теории и почти не мешает техника — оно навсегда останется исповедью, доверенной нам тайной, молитвой. И каждый из тех, кому Вы доверились, становится Вашим сообщником — он уже и думает и чувствует, как Вы.
Своим талантом, и только им одним, Вы давно опровергли Ваших критиков: Вы сумели их пленить, — а это нелегкая задача. Они никогда не согласятся, что Вашему искусству так же присуще очарование старомодной мелодрамы, как и дьявольская «изюминка» Фейдо [127] . А ведь это так и есть, и к тому же Вы еще обладаете изяществом, которое заставляет нас вспомнить о Мюссе [128] , хотя никому из них Вы не подражаете и ни на кого из них Вы не похожи. И в этом тоже заложен секрет Вашей славы.
Сегодня нашему Обществу писателей и драматургов
Здесь с Вами французские авторы пьес и фильмов, композиторы, режиссеры, и всем им, так же как и Вам, — каждому по-своему, — знакомы гордость и самопожертвование в тяжком труде, который и Вам так хорошо знаком, — они были движимы тем же стремлением тронуть и позабавить людей, показать им радости и горести жизни, изобразить беду погубленной любви, внушить сострадание к незаслуженному горю, помочь заживить раны человечества духом мира, надежды и братства.
Спасибо, мистер Чаплин.
127
Фейдо Жорж (1862-1921) — французский драматург, автор ряда комедий, отличающихся острым юмором.
128
Мюссе Альфред (1810-1875) — французский поэт, романист и драматург романтической школы.
В Париже на премьере «Огней рампы» присутствовала самая изысканная публика, в том числе министры Франции и иностранные послы. Американский посол, однако, не приехал.
Театр «Комеди Франсэз» дал в нашу честь особое представление мольеровского «Дон-Жуана», в котором участвовали самые великие французские актеры. В этот вечер действовали и были освещены фонтаны Пале-Ройаля. Нас с Уной встречали учащиеся школы «Комеди Франсэз», одетые в костюмы XVIII века, — они держали в руках канделябры с зажженными свечами и так проводили нас до большого фойе, заполненного самыми красивыми женщинами Европы.
В Риме нам был оказан такой же прием. Я был награжден орденом, меня принимали президент и министры. И тут на просмотре «Огней рампы» произошел забавный инцидент. Министр изящных искусств предложил мне пройти в театр через служебный вход, чтобы избежать толпы. Но мне это показалось неудобным, и я ответил, что, если у людей хватило терпения стоять на улице и ждать, чтобы меня увидеть, я по меньшей мере должен быть достаточно вежливым и показаться им. Мне почудилось, что у министра было довольно странное выражение, когда он кротко повторил, что проход через заднюю дверь избавил бы меня от многих трудностей. Но я настаивал на своем, и он вынужден был согласиться.
Премьера в тот вечер была очень пышной. Когда мы подъехали к кинотеатру в закрытой машине, толпы народа были оттеснены канатами к дальнему краю улицы, — и мне показалось, что даже слишком далеко. Я вышел из машины, обошел ее и оказался посреди улицы. Стараясь быть как можно любезнее и обаятельнее, я остановился под светом юпитеров с широкой улыбкой на лице и жестом де Голля поднял руки над головой. И в ту же минуту мимо меня полетели кочаны капусты и помидоры. Я понял, чт о это пролетело и что, собственно, случилось, только когда услышал, как мой итальянский друг-переводчик простонал у меня за спиной: «И подумать только, что это могло произойти у нас в стране». Однако ни один помидор в меня не попал, мы поторопились пройти в театр, и тут до меня дошел юмор моего положения, и я стал смеяться не умолкая. Даже мой итальянский друг не мог не посмеяться вместе со мной.
Мы узнали потом, что хулиганы оказались молодыми неофашистами. Должен признать, что в их упражнениях не было особой страстности — это была скорей демонстрация. Четверо из них были тут же арестованы, и полиция обратилась ко мне с вопросом, не желаю ли я предъявить им какое-либо обвинение.
— Конечно, нет, — ответил я, — это же мальчишки.
И в самом деле, это были подростки, от четырнадцати до шестнадцати лет. На этом и закончился инцидент.
Перед нашим отъездом из Парижа в Рим мне позвонил Луи Арагон, поэт и редактор газеты «Леттр франсэз», и сказал, что со мной хотели бы познакомиться Жан-Поль Сартр и Пикассо. Я пригласил их пообедать, но так как им хотелось встретиться в спокойной обстановке, мы пообедали у меня в номере. Когда об этом услышал мой заведующий рекламой Гарри Кроккер, с ним чуть не случился удар.
— Это погубит все, чего нам удалось достичь с тех пор, как мы покинули Штаты.
— Но, Гарри, это же Европа, а не Штаты, и речь идет о людях с мировым именем, — сказал я.
Я был осторожен и не сообщил ни Гарри, ни кому-нибудь другому о своем намерении не возвращаться в Америку — у меня там оставалось имущество, которым я еще не успел распорядиться. Гарри так волновался, что я сам чуть не поверил, будто знакомство с Арагоном, Пикассо и Сартром было равносильно участию в заговоре против западной демократии. Но тем не менее эти тревоги не помешали ему задержаться, чтобы получить у них автографы.
Я не ждал многого от этого вечера. Только Арагон умел говорить по-английски, а разговор через переводчика всегда подобен стрельбе на далекую дистанцию — слишком долго приходится ждать, пока узнаешь, попал ли ты в цель.
Арагон — красивый человек с правильными чертами лица. Лукаво-насмешливое выражение лица Пикассо делает его скорее похожим на циркового акробата или клоуна, чем на художника. У Сартра круглое лицо, которое при ближайшем рассмотрении выглядит грубоватым, но обладает своей особой тонкой красотой и одухотворенностью. Сартр был очень сдержан и почти не говорил. После обеда Пикассо повез нас в свою студию на левом берегу Сены, в которой он продолжает работать и сейчас. На двери квартиры, помещавшейся под его студией, мы увидели объявление: «Студия Пикассо не тут! Поднимитесь, пожалуйста, этажом выше».