Моя чужая жена
Шрифт:
«Ох, стол-то я к завтраку еще не накрыла, надо поторопиться», — спохватилась Глаша и заспешила вверх по лестнице.
Аля жила в Москве уже четыре года. Она приехала из Ленинграда и поступила учиться в Литературный институт на отделение очерка и публицистики и, в общем, считала себя все повидавшей, воспитанной жестокой столицей очеркисткой. Однако предложение мастера ее творческого семинара Ковалева Алю поначалу смутило.
–Вы ведь, Аленька, готовите серию публикаций о современном советском кино, — разглагольствовал Ковалев, постукивая кончиком ручки по деревянному столу. — Неужели не интересно вам познакомиться с самим
–Конечно, — кивнула Аля. — Но интервью… Как-то неожиданно. Я ведь не на журфаке учусь…
–Впрочем, вы, может быть, так сказать, робеете… Все-таки человек такого масштаба… — хитро прищурился Ковалев.
И Аля тут же взвилась, воспрянула духом:
–Нет, почему же? Я с удовольствием. Когда можно с ним встретиться?
А про себя подумала: «Робеете, как же… Ха!»
И вот теперь она ехала в Подмосковье, где ее — по предварительной договоренности Ковалева — должны были встретить и проводить на дачу «самого Редникова», титана современного советского кино и личность небывалого масштаба.
Аля попыталась представить себе, что ее ожидает. Должно быть, «светоч» вышлет на станцию какого-нибудь подобострастного секретаря, тот проводит ее в пыльный прокуренный кабинет, где за массивным столом над кипой бумаг будет возвышаться герой очерка, напыщенный морщинистый бронтозавр, увенчанный благообразными сединами. «Что же вам рассказать, деточка?» — протянет он дребезжащим тенорком и начнет живописать ценность «главнейшего из всех искусств» для построения коммунизма.
«Брр… — Аля передернула плечами и решительно откинула спадающие на лоб светло-русые волосы. — Что ж, придется выдержать, раз уж я зачем-то ввязалась в эту историю».
Электричка, весело присвистнув, остановилась, тамбур наполнился гомонящими и толкающимися бабками в платках и с корзинками. Они оттеснили Алю от двери, посыпались на платформу, ворча и переругиваясь. Девушка вышла последней, огляделась. В воздухе сладко пахло цветущими липами, в глаза било солнце, и она, сощурившись, не сразу разглядела направившегося к ней от выкрашенного желтой краской здания станции высокого загорелого мужчину.
«Кто бы это мог быть? — недоумевала Аля. — Молодой, может быть, чуть за сорок. Секретарь? Да нет, не похож… Кто же?»
–Привет, — просто поздоровался незнакомец. — Вы, наверное, Александра?
Он смотрел на нее открыто, черные глаза будто бы чуть подсмеивались, но лицо оставалось серьезным. Мужчина протянул раскрытую широкую ладонь и пожал ей руку. Аля ощутила исходивший от него запах — аромат терпкого, заграничного наверное, одеколона, свежевыглаженной рубашки и еще чего-то, может быть, горячего летнего солнца.
И ответила почему-то вдруг осипшим голосом:
–Да, Аля, здравствуйте.
–Здравствуйте, Аля, — улыбнулся мужчина. — Я Дмитрий Владимирович. Очень приятно. Пойдемте, провожу вас к нам.
В конце платформы, у лесенки, ведущей вниз, им повстречался дышащий перегаром мужик с дребезжащим аккордеоном поперек груди.
–Девушка! — взревел он. — Барышня, красивая вы моя, помогите рабочему человеку на опохмел.
Аля, чуть отвернувшись от просителя, сунула руку в висевший на плече холщовый мешок. Чтобы
–Покорнейше благодарим, — гаркнул он и сунул монетку в карман пиджака.
–Благотворительностью увлекаетесь? — покосился на нее Редников.
–А вы нет?
–Нет, — отрезал он. — Не терплю! Каждый сам за себя в ответе.
«Вот это и есть в нем главное, — попыталась сосредоточиться Аля. — Уверенность. Не самоуверенность, а устойчивая, непоколебимая убежденность в своей правоте. Наверное, с этого очерк и начну…»
Дмитрий Владимирович спустился по ступенькам и обернулся к Але.
–Нам вот эта дорожка нужна, пойдемте. — Черные глаза улыбнулись.
«Необыкновенные глаза, — подумала Аля. — Бездна спокойствия и уверенности в себе. Но, если вглядеться в них, нет-нет да и сверкнет на самом дне какая-то бесовская искорка, вечно ускользающая саламандра, и сразу же спрячется куда-то. Что же вы за человек такой, режиссер Редников? Смотрит вдаль, как цыган, размышляющий о предстоящем кочевье. И столько упрямой силы в глазах. Цыган. Цыганский барон…»
И Аля двинулась за ним по вымощенной плитками дорожке, ведущей в глубину дачного поселка.
Завтрак был накрыт на веранде. На деревянном полу лежали узорчатые тени от резных ставен, в вазе на подоконнике клонились в разные стороны ромашки, васильки и тяжелые янтарные колосья ржи. На столе, застеленном накрахмаленной скатертью, блестели чисто вымытые стаканы, сверкала металлическим боком серебряная сахарница, золотилось масло в хрустальной масленке. Тонко нарезанные ломтики хлеба, домашнее варенье в вазочке, тягучий солнечно-желтый мед.
Але после четырех лет в общежитии казалось, будто она вернулась в детство, неожиданно попала домой. Впрочем, какое детство? Дома, в Ленинграде, мать, учительница литературы и одновременно бессменный школьный парторг, вечно спешившая, занятая, никаких сервированных столов не устраивала, глотала что-то на ходу, не отрываясь от написания очередной речи к грядущему партсобранию. Да и вообще все намеки на домашний уют считала буржуазной пошлостью. Аля же обычно обходилась бутербродом, жевала, сидя на подоконнике, запивая кефиром из бутылки. Может быть, оттого и ушел когда-то давно от матери отец, что в жизни у нее на первом месте всегда были партийные заседания, митинги и трибуны, на семью же не оставалось ни времени, ни сил, ни, как подозревала Аля, желания.
Рядом с Редниковым села, уставясь в тарелку, Антонина Петровна, его жена, которой Дмитрий успел уже представить Алю. Тоня, женщина с усталым, болезненным лицом, с забранными в высокую, но почти развалившуюся прическу седыми у корней волосами, одетая в длинный светлый халат, произвела на Алю странное впечатление. Непонятно было, почему у молодого Редникова такая невзрачная, рано постаревшая жена. Странно было ее поведение — сидит опустив глаза, в разговоре не участвует, но вдруг вскинется, бросит настороженный, тревожный взгляд вокруг, словно не понимая, где она находится. Удивительным было и обращение Редникова с женой — почти не смотрит на нее, а если обращается, то с привычной снисходительностью, как к больному ребенку: «Верно, Тонюша, так ведь?»