Моя двойная жизнь
Шрифт:
Я присутствовала при четырех смертных казнях: один раз в Лондоне, один раз в Испании и дважды в Париже.
В Лондоне я видела казнь через повешение, самую гнусную и лицемерную из всех казней. Смертнику было лет тридцать. У него было мужественное, волевое лицо. На миг мы встретились с ним глазами, и он пожал плечами, окинув меня, зеваку, взглядом, полным презрения. Я почувствовала, насколько возвышеннее строй его мыслей, и подумала, что сам он куда значительнее как личность всех собравшихся на казнь. Быть может, это было вызвано тем, что он стоял у порога великой тайны. Мне даже показалось, что он улыбался, когда ему надевали на голову колпак. Я была так потрясена увиденным,
В Мадриде я увидела варварскую казнь через удушение, после чего не могла опомниться от ужаса в течение нескольких недель. Осужденного обвинили в убийстве собственной матери и приговорили к смерти, не представив ни одного вещественного доказательства вины. В тот миг, когда его усадили, чтобы подвергнуть гарроте, несчастный закричал: «Матушка, я иду к тебе, и ты скажешь мне, что они солгали!» Эти слова, произнесенные по-испански дрожащим голосом, перевел мне атташе английского посольства, который присутствовал вместе со мной на казни. В этом душераздирающем крике было столько неподдельной искренности, что невозможно было не поверить в невинность осужденного. Таково же было мнение всех моих спутников.
Две другие казни, на которых я присутствовала, происходили в Париже на площади Рокетт. Во время одной из них казнили молодого студента-медика, который вместе с товарищем убил старую торговку газетами. Это было гнусное и бессмысленное преступление, но человек, совершивший его, был не в своем уме. Наделенный недюжинными способностями, он поступил в институт досрочно, перетрудился и тронулся умом. Его следовало отправить в загородную больницу, вылечить и вернуть науке.
Это была незаурядная личность. Он так и стоит у меня перед глазами, этот бледный несчастный юноша с печальным блуждающим взором. Да-да, я знаю, он зарезал бедную беззащитную старуху, и это ужасно! Но ему было только двадцать три года, и у него было непомерное честолюбие. К тому же, работая в морге, он привык резать руки и ноги, вскрывая трупы женщин, мужчин и детей. Все это, конечно, не оправдывает его чудовищного поступка, но следует учитывать и эти обстоятельства, которые способствовали падению его морали, и без того пошатнувшейся от непосильного труда и нищеты. Я считаю, что люди, навсегда погасившие этот разум, который еще мог бы принести пользу науке и человечеству, совершили преступление против общества.
Последняя казнь, которую мне довелось увидеть, — казнь анархиста Вайяна. Это был энергичный и мягкий человек с очень передовыми идеями, впрочем не более передовыми, чем идеи тех, кто с той поры пришел к власти.
Будучи слишком бедным, чтобы позволить себе роскошь дорогих зрелищ, он часто просил у меня билеты в мой тогдашний театр, «Ренессанс». Ах, бедность — плохая советчица! Сколько же терпения нужно тем, кто страдает от нищеты…
Как-то раз, когда я играла в «Лорензаччо», Вайян зашел ко мне в гримерную.
— О! — сказал он мне. — Этот Флорантэн такой же анархист, как и я, но он убил тирана, а не тиранию! Я буду действовать иначе!
Несколько дней спустя он бросил бомбу в общественном месте, а именно в Палате депутатов. Несчастный оказался не столь ловким, как презираемый им Флорантэн, и никого не убил, причинив вред только себе.
Я попросила, чтобы меня известили о дне его казни. И однажды вечером, в театре, кто-то из приятелей сказал мне, что казнь назначена на понедельник, семь часов утра.
После спектакля я отправилась на улицу Мерлен, что пересекается с улицей Рокетт. Дело было в скоромное воскресенье, и в городе царило оживление. Повсюду пели, смеялись и плясали.
Я не смогла добиться свидания в тюрьме и прождала всю ночь, сидя на снятом мной балконе первого этажа. Промозглая туманная ночь окутала меня своей тоской. Я не ощущала холода, так как кровь бурлила в моих жилах Церковные часы лениво отбивали время: час умер! Да здравствует новый час! До меня доносились неясные, приглушенные звуки шагов и голосов, треск дерева. Утром я поняла, что означал этот странный таинственный шум: посреди площади Рокетт был возведен эшафот.
Какой-то человек пришел потушить ночные фонари. Малокровное небо разливало над нами свой чахоточный свет. Понемногу собралась толпа. Люди сбились в одну кучу. Дороги были перекрыты. Время от времени невозмутимые люди быстро проходили сквозь толпу, показывали удостоверения стражу порядка и скрывались под сводами тюрьмы. Это были журналисты. Я насчитала их более десяти. Затем парижские гвардейцы, которых было вдвое больше обычного, так как опасались налета анархистов, выстроились вдоль мрачного сооружения. По сигналу они обнажили шпаги, и двери тюрьмы отворились. На пороге появился бледный, но энергичный и отважный Вайян. Он прокричал уверенным мужественным голосом: «Да здравствует анархия!» Ответом ему было молчание. Смертника схватили и повалили на доски эшафота. Нож гильотины упал с беззвучным шумом, и мертвое тело опрокинулось. В один миг эшафот был разобран, площадь вычищена, перекрытия сняты, и толпа, хлынувшая на площадь, чтобы вдохнуть запах только что разыгравшейся трагедии, тщетно искала на земле следы пролитой крови.
Женщины, дети и старики копошились на тесной площади, где только что погиб ужаснейшей из смертей человек, радевший за эту чернь, требовавший для нее равных прав, привилегий и свобод!
Закрыв лицо вуалью, чтобы меня не узнали, я смешалась с толпой, опираясь на руку друга. Мое сердце обливалось кровью: я не услышала ни одного слова благодарности в адрес этого человека, ни малейшего намека на протест, призыв к отмщению… Мне хотелось крикнуть: «Вы, стадо баранов! Вы должны целовать камни, омытые кровью несчастного безумца, погибшего из-за вас, ради вас, в надежде на вас!» Но меня опередил какой-то мерзавец с воплем: «Спрашивайте… последние минуты Вайяна! Спрашивайте… Спрашивайте подробности! Спрашивайте… Спрашивайте!»
О, бедный Вайян! Его обезглавленное тело увозили в сторону Кламара. А легкомысленная толпа, ради которой он страдал, боролся и погиб, уже расходилась, позевывая. Бедный Вайян! Он был одержим безумными, но благородными идеями!
19
Мы добрались до Цинциннати без происшествий, дали там три представления и отправились в Новый Орлеан.
Наконец-то, думала я, мы увидим солнце и отогреемся после трехмесячной жестокой стужи! Мы распахнем окна настежь и будем дышать чистым воздухом, а не удушливой, пагубной для здоровья гарью.
Я засыпаю, убаюканная жаркими благоухающими мечтами, но внезапно меня будит сильный стук в дверь; мой пес, навострив уши, принюхивается под дверью, но не ворчит и не лает. Значит, это кто-нибудь из наших. Открыв, я вижу Жарретта с Аббе. Жарретт прикладывает палец к губам: «Тсс-тсс!», входит в комнату на цыпочках и осторожно прикрывает за собой дверь.
— Что? Что это значит?
— А вот что, — отвечает Жарретт, — из-за проливных дождей, не прекращающихся без малого две недели, уровень воды в заливе Сент-Луис поднялся настолько, что понтонный мост, по которому поезд мог бы доставить нас в Новый Орлеан за час-два, того и гляди рухнет под натиском стихии. Слышите, как ревет ветер за окном? Если же мы повернем обратно, то потратим на дорогу еще три-четыре дня.