Моя Джомолунгма
Шрифт:
Я убегал туда с нашего тесного двора, где каждый его клочок разделен между жильцами. Там были личные беседки и личные палисаднички, куриные дворики за проволочной сеткой и маленькие огородики с луком и картошкой. Общей была только тропинка, которая вела к уборной. У этой тропы, на ничейной земле, и стоял мой тополь.
Во время войны, когда фашисты обстреливали город, в тополь попал снаряд. Он угодил в самую гущу и снес макушку. И до сих пор там зияет страшная рваная рана, трухлявится обнажен-ная, размочаленная древесина, черными полосами отстает кора. Снаряд обрушил эту ветвь, а соседние осыпал осколками. Особенно их много на одной ветви.
– Тоже порох нюхал,- сказал однажды о тополе Иван Воскобойников.- Мы с ним вроде побратимов. Ему голову снесло, а мне ноги отшибло.- И задумчиво прибавил: - Вот бы нас с ним скомбинировать. На его корни да меня бы привить. Охота постоять под облаками. А то всякий прыщ на тебя сверху вниз смотрит. Когда на дереве видел меня Никифор, он ворчал: - Вот свер-нешь себе шею...
Когда там заставала меня мать, она требовала, чтобы я слез немедленно. Она стояла внизу до тех пор, пока я не спускался на землю. И я спускался из сказочной своей страны, где ближе облака и птицы, небо и солнце, откуда далеко и широко видно, где сердце стучит совсем не так, как на нашем дворе, истоптанном курами бабки Степанихи.
Меня понимала только Тоня. При ней я залезал на самые неприступные ветви - "Осколоч-ную" и "Шею Жирафа". Она тоже кричала, чтоб я не лез дальше, называла меня сумасшедшим, когда я повисал на одних руках и раскачивался, но я сквозь ее страх понимал, что ей это приятно.
5
Около одиннадцати на лестнице слышатся тихие, неуверенные шаги. Я приподнимаюсь на подушке: я научился на слух отличать людей, которые приходят с улицы. В наш дом они входят осторожно, осваиваясь с сумеречным коридором и приспосабливая свои шаги к узким, крутым ступенькам. Так приходят почтальоны с редкими письмами, так навещает теперь меня участковый врач.
В дверь торопливо и негромко стучат косточкой согнутого пальца. У меня радостно вздраги-вает сердце: это стучит Тоня. Я откликаюсь. Тоня входит, прикрывает дверь спиной, останавлива-ется у порога. Я вижу, как от частого дыхания поднимаются и опускаются прижатые красными варежками у груди книги. Тоня смущается, когда идет по лестнице и потом пробегает по коридору до моей двери. Она стоит у порога, справляясь со своим смущением, а я гляжу на нее в каком-то радостном оцепенении. Так бывает со мной, когда совсем близко опустится на ветку снегирь. У меня захватывает сердце от этой его близости, от того, что я вижу на нем каждое перышко, вижу, как часто колышется его малиновая грудка, как в темной глубине глаз отражается искорка солнца. Наконец я спохватываюсь:
– Проходи, что же ты?
Тоня отрывается от двери, проходит быстрыми шагами, почти перебегает комнату.
– Я совсем на секундочку,- говорит она, складывая на стул книги.
Одна из косичек выпадает из-за плеча и качается над ее руками. Тоня нетерпеливо забрасы-вает ее за спину. От Тониных быстрых движений, от серенького пальто с узким меховым ворот-ничком вокруг шеи, от порозовевшего лица веет талым снегом, весенней уличной свежестью. На шерстинках красной вязаной шапочки, пристроенной на самой макушке, еще блестят бусинки рассыпавшихся капель. Наверно, Тоня только что прошла под моими сосульками. Вся она какая-то свежая и праздничная. Может быть, потому, что сняла свое зимнее пальто, в котором приходила в прошлый раз, и надела это, серенькое. И хотя я знал его еще с седьмого класса и теперь оно стало совсем коротко, даже не прикрывает колен, Тоня в нем другая, какой я ее не видел никогда раньше.
– Сколько книг! Я ведь еще те не прочитал.
– Ничего. Это не библиотечные. Наши ребята передали. А еще я принесла контрольную по алгебре. Мы вчера ее писали. Ты попробуй. А я потом проверю.
– Да ты раздевайся, Тоня!
– Ой, нет! Мне долго нельзя...
– Ты сейчас уйдешь?
Тоня растерянно смотрит на дверь.
– Хорошо... Я побуду немного.
– Пожалуйста, разденься.
– Нет, я посижу так... А знаешь, на улице такая теплынь - уходить не хочется. В голове какой-то хмельной звон - от капели, от ручьев, от воробьев. Будто праздник. Солнца полным-полно! Куда ни посмотришь - всюду солнце. Глянешь в окна - солнце! В лужах - солнце! В машинах - солнце! Не знаю, как мы будем доучиваться в четвертой четверти. Мы и так: чуть что уже на улице...
Тоня сидит напротив, на краешке стула. Она говорит быстро, словно торопится выговорить-ся. И это тоже новое, необыкновенное в Тоне. Смущение так и не сходит с ее лица. Пальцы тере-бят завязку на варежке.
Если б я мог знать, что смотрю на Тоню не отрываясь, я бы устыдился. Но я об этом не знал. Я просто забыл, что я тоже есть в этой комнате. Я гляжу на нее так, как смотришь на огонь или звезды. На них можно смотреть неотрывно, забыв о времени. Они завораживают.
– Мне почему-то кажется, что ты не на катке сломал ногу...
Тоня всего на одну секунду заливает меня синим светом своих глаз, которого я не выдержи-ваю и начинаю глядеть в окно.
– Только честно: упал с дерева?
– Да,- неохотно сознался я.
– Сумасшедший! Мама тоже не знает?
– Вам только скажи...
– И никто не видел, как это случилось?
– Нет.
– Как же ты добирался домой? У вас такая страшная лестница!
– Сначала не больно было. Я даже не знал, что сломал ногу.
– Сумасшедший!
– Тоня болезненно поморщилась.- Хорошо, если все обойдется.
– Она у меня совсем уже не болит.
– Ты вешал скворечник?
– Нет.
– Тогда зачем тебе понадобилось лезть на этот тополь зимой?
– "Зачем, зачем"...
Я отбросил подушку, отвернул матрац и выгреб на одеяло кучу рваного, бесформенного железа.
– Что это?
– не понимает Тоня.
– Осколки.
– Столько много?
– Это еще не все. Там осталось больше.
Тоня боязливо протягивает руку. Я понимаю ее неприязнь.
От этих ржавых уродливых кусков и до сих пор веет жутковатым холодком смерти. Они такими останутся навсегда. И через сто, и через двести лет. Как тевтонский меч найденный под Псковом. На него глядишь так же неприязненно, сколько бы ни прошло времени. Эти ржавые куски железа ни на что не похожи. Ни на какие другие предметы. Они ничего другого не напо-минают, кроме того, что должны напоминать.
– Старые занозы войны,- грустно говорит Тоня.
Я знаю, она сейчас думает о своем отце. Он долго носил в себе осколок. Возле самого сердца. Но потом не выдюжил...
– Бедное дерево,- говорит Тоня.- Как оно еще живо!
– Борется, как умеет.
Я взял из кучи большой, с мою ладонь, осколок.
– Вот этот был затянут толстым, мозолистым наростом. Тополь не мог от них избавиться, и он старался их изолировать. Но некоторые ветки уже начинают сохнуть. Я хотел вырубить до весны все, пока дерево еще не проснулось.