Моя Елизаветка
Шрифт:
По характеру отец был человеком замкнутым, говорил мало. Со всеми был неизменно вежлив, хотя в близкие отношения ни с кем не входил. Выпить любил, но всегда пил дома, в кругу семьи. Крепкий алкоголь употреблял редко, предпочитал портвейны, особенно азербайджанского производства типа «Кара-чанах». Весь год ходил в демисезонном пальто и легонькой кепочке, которую всегда приподнимал при встрече с соседями и знакомыми. В партии не числился, но во всех анкетах неизменно указывал, что является членом блока коммунистов и беспартийных. В день выборов вставал в шесть часов утра и одним из первых приходил
Любимым его словом было «подходяще». Когда я возвращался из школы и сообщал о полученных пятерках, он ободрял меня словами: «Это нам подходяще». Был он добрым, но беспечным, плохо был приспособлен преодолевать житейские трудности. Когда наше финансовое положение становилось угрожающим, он отшучивался, говорил маме: «Будет день – будет пища», или вот еще его любимое выражение, адресованное жене: «Сиди как в санях». Осенью сорок первого, когда в Лобне стали слышны взрывы немецких бомб, он успокаивал маму словами: «Это на юге России».
Среди соседей считался интеллигентным человеком. Этому способствовала его привычка, здороваясь, неизменно приподнимать кепочку, никто из соседей этого не делал.
Война сломала его. Контузия повлияла на его психику, появились постоянные головные боли, бессонница. Были проблемы и со зрением. Приходилось постоянно носить пенсне с массивными тяжелыми стеклами. На носу у отца под действием зажимов пенсне образовались глубокие вмятины, без них удержать такую тяжесть было бы невозможно. Я несколько раз пытался надеть папино пенсне, но у меня никогда это не получалось.
От бессонницы отец принимал сильнодействующее снотворное – люминал (сейчас этот препарат запрещен как наркотическое средство, а тогда он продавался свободно). Но и эти таблетки помогали не всегда. Отец вставал по ночам, зажигал свет, пил чай вприкуску с колотым сахаром, курил «Беломор» и часа два-три читал, потом ложился спать снова. Книги он брал в библиотеке, преимущественно это были произведения французских классиков: Флобера, Стендаля, Гюго, Мопассана, Золя.
В середине пятидесятых годов отец совершил поездку в город своего детства Арзамас. Он надеялся найти там клад, который якобы был закопан еще до революции. Вернулся усталый, раздраженный, грязный, сказал, что нужное место не нашел, так как «там все изменилось».
Пенсию ему платили маленькую, сначала без, а потом с правом работы. Однако найти постоянную работу с достаточным заработком ему долго не удавалось. Неудовлетворенность собой, а может быть, и его неуживчивый характер приводили к тому, что на работе он конфликтовал с начальством, часто увольнялся, месяцами сидел дома без работы, потом устраивался снова, но ненадолго, в различные конторы типа «Трамвайтреста» и опять увольнялся.
Только в середине пятидесятых он устроился на приличную должность: ведущим экономистом в отдел капитального строительства Госплана РСФСР. В этой должности он проработал шесть лет, до ухода на пенсию. Однажды, в начале 1958 года, пришел домой возбужденный и сообщил, что его собираются отправить в командировку на международную выставку «Экспо» в Брюссель. Стали думать, в чем ехать, как пошить приличный костюм (до этого он ходил в перешитых морских кителях маминого брата Николая). Но поездка не состоялась.
На
Но ни коллеги по работе, ни соседи, ни знакомые не знали, что была у него и другая, тайная, жизнь, никому не известная страсть. Этой страстью были бега.
Лошадей он полюбил с детства. И немудрено. Его отец служил управляющим конюшней у одного богатого предпринимателя. Поэтому лучшими друзьями маленького Лёни были лошади, он сызмальства полюбил это красивое и сильное животное. Чувство это он пронес через всю жизнь.
К женщинам он был почти равнодушен. Полушутя, полусерьезно говорил, что не может по-настоящему любить женщин, так как женское тело практически всегда скрыто под одеждой, другое дело – лошади, у них все на виду.
Бывать на ипподроме он пристрастился в конце тридцатых годов. Один сослуживец порекомендовал ему это место, сказав, что здесь можно увидеть увлекательное зрелище и сбросить психологическую нагрузку, которую всем служащим Страны Советов приходилось испытывать в то время. Совет этот совпал с его детскими воспоминаниями, и скоро он стал одним из завсегдатаев ипподрома.
Деньги были для него не главным, хотя он и делал ставки. Выигрывал он очень редко, чаще проигрывал, иногда и крупные суммы.
Привлекала его вся обстановка ипподрома: и вид беговой дорожки, и шум трибуны, нарастающий при приближении лошадей к финишу, и запах, доносившийся со стороны конюшен, и звук гонга, запускающего заезд, ну и, конечно, сами лошади. Он знал их клички, родословные знаменитых лошадей, мог по кличке лошади догадаться, кто ее родители, так как ему были известны правила, по которым даются клички новорожденным жеребятам.
Знаком он был и с наездниками. Особенно ему нравился один из них, который всегда выступал в форме, в которой преобладали желтый и зеленый цвета. Отец называл его «яичницей с луком» и всегда старался ставить на него.
На ипподроме он испытывал настоящее наслаждение. Когда лошади уходили со старта, он забывал все, тело его приподнималось «на цыпочках» и вытягивалось вперед, руки, согнутые в локтях, начинали дрожать.
После ухода на пенсию он тяжело заболел и вынужден был находиться дома. В то время мама, которая всю жизнь боролась с его тайной страстью, чтобы уменьшить страдания мужа, стала специально ездить на ипподром, покупать там и привозить ему программки заездов. И он всматривался в эти программки, производил какие-то вычисления и понарошку делал ставки, не зная, конечно, результата заездов.
Умер он в 1969 году от онкологического заболевания, не дожив трех месяцев до семидесятилетия.
Брат мой – ополченец
Ни у меня, ни у него не было родных братьев и сестер, не было и двоюродных. Так что у когда-то многочисленной семьи Зориных в советское время народились только мы двое, я и он – сын маминого брата Николая. И сам он тоже был назван Николаем, но звали его в семье Коляном. Так что были мы двоюродными братьями, но никого ближе у нас не было.