Моя легендарная девушка
Шрифт:
Только к двенадцати годам я выяснил, что люди вообще-то задуманы зрячими. К тому времени мои глаза уже два года как видели все хуже и хуже. За все двенадцать лет моей жизни это была шестая большая несправедливость, или, если принимать во внимание только ту часть моей жизни, когда я уже умел говорить и более-менее связно думать, пятая. Не то чтобы я специально их считал, нет — поначалу я даже не считал их несправедливостью. Я думал, так и надо.
Мои первые очки были отвратительны — я отбивался, ругался и дулся, как мог, когда мне сообщили, что с этого момента они становятся неотъемлемой частью моей жизни. Я посмотрел в зеркало в магазине оптики и расплакался навзрыд. В то время было только два известных молодежных кумира, носивших очки: Брайн из «Птиц грома» и Джо 90 [23] , но даже тогда все автоматически считали тебя умным, раз уж ты в очках.
23
Персонажи комиксов.
Мои сверстники, безо всякого повода с моей стороны, взяли на себя обязанность издеваться надо мной и моими очками при каждом удобном случае. Даже Сандра Ло, сама носившая розовые пластмассовые очки, присоединилась к остальным. Мне пришлось терпеть это глумление почти неделю, пока они, к моему великому облегчению, не нашли себе новую жертву. Младший брат Крэйга Харрисона показал свои причиндалы нескольким девочкам в канаве за школой. Надо признать, они сами его вынудили, но это не могло послужить ему оправданием. У парня явно не было ни стыда, ни совести.
В течение той злосчастной недели Саймон меня не бросил. Не то чтобы он меня защищал — этим он только навлек бы гонения и на себя тоже, — но мне было с кем поиграть, и я точно знал, что по крайней мере один человек в этом мире никогда не назовет меня очкариком. И вот однажды во время большой перемены мы с Саймоном играли в «вождей галактики» и путешествовали по бескрайним просторам вселенной, как вдруг меня осенило, что в этой игре мои очки могут очень даже пригодиться.
Я примотал шариковую ручку изолентой к правой дужке очков и превратил их таким образом в межгалактический передатчик. Мое изобретение имело сногсшибательный успех. Так началось одно из сильнейших в те годы повальных увлечений — это было круче, чем «кузнечик» и коллекционные карты «Возвращение Джедая», круче, чем застегнуть спортивную куртку только на верхнюю пуговицу, не вдевая руки в рукава, чтобы она развевалась, как плащ Бэтмена. К полудню мои очки перемерила буквально вся школа. К концу недели одноклассники начали приносить в школу солнечные очки, чтобы я переделал их в межгалактические передатчики. Эта мания, а вместе с ней и моя популярность резко пошли на спад, когда Стигги (Гаррет Иванс) принес мне на переделку бифокальные очки своего отца. Его отец сказал потом директору, что у Гаррета стопроцентное зрение, так что «ни черта удивительного», что он споткнулся и разбил их вдребезги, играя с Артуром Таппом в «выше ноги от земли».
Год спустя подобная судьба постигла и мои собственные очки. Это было в лагере скаутов на холмах Дербишира. Нас в палатке было пятеро, и перед сном Крэйг Батлер — он спал в середине — убедил нас, что неизвестные с остро заточенными столовыми ножами обязательно попытаются проникнуть ночью в палатку и украсть у нас какие-нибудь органы. Когда он закончил нас пугать, мне пришлось сдерживаться изо всех сил, чтобы не наделать под себя от страха. Я спал у входа в палатку, так что никто и ни за что не уговорил бы меня снять очки на ночь. Когда утром я проснулся, очки пропали, и мне пришлось их довольно долго искать. В конце концов я обнаружил их — вернее, то, что от них осталось, — под дрожащей задницей толстяка Найджела.
Начальник нашего отряда, его звали мистер Джордж, предложил примотать дужку изолентой. Наверное, мистер Джордж никогда не был подростком, иначе он ни за что бы не предложил подобную глупость. Когда мы играли в «вождей галактики», изолента пришлась очень кстати, но я тогда был совсем маленьким. Теперь мне было уже тринадцать, и никто на свете не мог меня убедить, что носить очки, обмотанные изолентой, — прикольно. Я решил, что совсем ничего не видеть будет куда менее унизительно, и остаток выходных — полсубботы и целое воскресенье — меня повсюду водили за руку. Когда я вернулся домой, мама отправилась со мной прямиком в оптику, чтобы я выбрал себе новые очки. Но как я мог это сделать? С тем же успехом мне могли предложить подобрать себе новый нос. Мы провели в магазине три часа, я перемерил все имевшиеся в наличии детские очки и выбрал черные. Вернувшись, я показал их всем своим друзьям, но все равно не мог избавиться от ощущения, что они никогда не заменят мне те, первые.
Но самое интересное: без очков мир казался мне прекрасным. Предметы не имели четких границ, цвета плавно перетекали один в другой. Все шероховатости и острые углы стирались, все изъяны пропадали из поля зрения. В кино так видят мир героини, которые вот-вот упадут в обморок. Реальность казалась невероятно далекой.
В таком ностальгическом настроении я и лежал в кровати, уставившись в потолок. Тут неожиданно припомнилось, как мне впервые пришлось сопоставить собственные мысли с Действительностью. Дело было в детском саду. Я только-только дорисовал великолепный портрет моей матери. У нее было красное улыбающееся лицо и синие волосы, но самое главное — я нарисовал ей шею. Мы рисовали мамам подарки на Мамин День, и я заметил, что те из моих сверстников, чьи таланты проявлялись более в искусстве, чем в песочнице, все как один нарисовали своих мам без шеи. Некоторым мамам достались только большие круглые головы, другим повезло больше — у них были волосы, но ни у одной не было шеи. Я точно знал, что у моей мамы есть шея, и я ее нарисовал. Длинную, тонкую, зеленую шею. И очень этим гордился.
После рисования начался тихий час. Кровати стояли рядами в дальнем конце комнаты. Я обычно бежал к той, что у двери, чтобы можно было чувствовать дуновение сквозняка и представлять, что плывешь в лодке. А в тот день я побежал к кровати, стоявшей у огромного, во всю стену, окна. За окном виднелись деревья и детская площадка. Спать я не хотел, но лег с удовольствием. Я мог бы бегать, прыгать и играть хоть круглые сутки, но я каждый раз уступал и ложился, потому что во время послеобеденного сна была возможность подумать. В то время я редко думал как следует, я был слишком занят играми. Время не двигалось, царило бесконечное СЕЙЧАС, написанное жирными заглавными буквами. Будущее меня не касалось.
Я крепко зажмурился и подождал, пока перед глазами поплывут красные и оранжевые пятна — они всегда появлялись, когда я так делал. Пятна были очень красивые, но мне никогда не удавалось их хорошо разглядеть, потому что стоило мне сосредоточиться, как они тут же исчезали и возвращались только тогда, когда я переставал за ними следить. Минут через пять я стал думать о маме. Она отвела меня с утра в сад, как делала это каждый день с самого начала сентября. Меня такой порядок вполне устраивал. Меня нисколько не пугала перспектива остаться один на один с чужими взрослыми и толпой незнакомых детей. Если мои родители хотели таким образом научить меня общаться, то им стоило вначале спросить меня, и я сказал бы им, что могу поладить с кем угодно.
В то утро мама поцеловала меня на прощание, но теперь, когда я лежал в кровати и зимний день клонился к вечеру, мне неожиданно показалось, что ее не существует. Бывало, мне время от времени снилось что-нибудь столь реальное, что и представить нельзя было, будто это сон. Однажды мне приснилось, что я умею летать, — я даже сейчас помню, как выглядел город с высоты и как ветер ерошил мне волосы и холодил кожу. Но когда я проснулся, я разучился летать.
Лежа в кровати и размышляя об этом, я подумал, что мама — всего лишь прекрасный сон.
Я хорошо помнил, как она целовала меня утром в щеку, помнил мягкую салфетку, которой она стерла с моего лица помаду. Я помнил ее запах, теплый, летний, столь непохожий на окружающий унылый зимний день. Я помнил все это так же хорошо, как и ощущения от полета. И вот тогда я убедил себя, что мамы не существует. И не существует отца, моей комнаты и игрушек — всего, что я так любил. Реальным было только то, что я видел перед глазами.
Я открыл глаза, посмотрел в окно, на ветки деревьев, которые раскачивались на ветру, и расплакался. Не вслух, не для того, чтобы на меня обратили внимание, а очень-очень тихо. Глаза наполнились слезами, слезы текли по щеке на руку, на подушку. Через несколько минут я уже рыдал вовсю. Мне было грустно и одиноко.