Моя летопись
Шрифт:
— Барыня, вас два раза кто-то по телефону нарочно спрашивал, — смеясь, говорит мне горничная.
— Как так — нарочно?
— Да я спрашиваю: кто такой? А он говорит: «Распутин». Кто-то, значит, подшучивает.
— Слушайте, Ксюша, если он еще будет подшучивать, отвечайте непременно, что я уехала, и надолго. Поняли?
Я скоро уехала из Петербурга. Распутина больше не видала.
Потом, когда прочла в газетах, что труп его сожгли, — вспомнила его, того черного, скрюченного, страшного колдуна:
«Сожгут? Пусть сожгут. Одного не знают: Распутина убьют, и России конец.
Вспомни!., вспомни!..»
Вспомнила.
Аркадий Аверченко
Началось это приблизительно в 1909 году. Точно не помню. Я годы различаю не по номерам (год номер
Время тогда было строгое. Смех не имел права на существование. Допускался только так называемый «смех сквозь незримые миру слезы» [308] , пронизанный гражданской скорбью и тоской о несовершенстве человечества.
307
Впервые: Новое русское слово. 1949. № 13407. 9 января. Печатается по рукописи, хранящейся в РГАЛИ. (прим. Ст. Н.).
308
С. 286. …так называемый «смех сквозь незримые миру слезы»…— Имеется в виду фрагмент из поэмы Н. В. Гоголя «Мертвые души», который стал общим местом в русской эстетике XIX в.: «И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно-несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видимый миру смех и незримые, неведомые ему слезы!» (Т. 1, гл. VII). (прим. Ст. Н.).
Как раздражали эти «незримые слезы» Достоевского!
«Никогда еще не было сказано на Руси более фальшивого слова, чем про эти “незримые слезы”».
А ведь как ценил Достоевский Гоголя! Как жил Гоголь в его подсознательном! Не знаю, заметил ли кто-нибудь, что мать Раскольникова звали Пульхерия Ивановна и что в письме своем к сыну упоминала она о купце Афанасии Ивановиче [309] , с которым вела дела. Ведь эти два имени-отчества теперь уже стали нарицательными, дать их Достоевский нарочно никак не мог. Они выскочили оба вместе из его подсознательного, из той потайной душевной кельи, где любовно запечатлелись.
309
С. 287. …мать Раскольникова… в письме… к сыну упоминала… о купце Афанасии Ивановиче… — Имеются в виду роман Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание», в котором мать главного героя студента Родиона Раскольникова зовут Пульхерия Ивановна, и повесть Н. В. Гоголя «Старосветские помещики», героями которой являются Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна. (прим. Ст. Н.).
А вот этих «незримых слез» он вынести не мог. Но в русской литературе требование на них укоренилось надолго.
Да, ирония, сатира на нравы — это извольте, но свободный смех, о котором Спиноза сказал, что он «есть радость, а потому сам по себе благо» [310] , — это было неприемлемо.
Очаровательные юмористические рассказы Антоши Чехонте были прощены автору, только когда он прославился художественной грустью своего таланта.
Где-то на задворках чуть дышали «Стрекоза» и «Осколки» [311] . Грубый лейкинский юмор мало кого веселил. В газетах на последней странице уныло хихикал очередной анекдот и острые намеки на «отцов города, питающихся от общественного пирога». При этом были и картинки. У действующих лиц изо рта вылезал пузырь, а на пузыре выписывались слова, которые это лицо произносит. Юмористические журналы продергивали тещу, эту неистощимую тему, свободную от цензурного карандаша.
310
…свободный смех, о котором Спиноза сказан, что он «есть радость, а потому сам по себе благо»… — Спиноза Бенедикт (наст, имя Барух; 1632–1677) — выдающийся нидерландский философ; оказал огромное влияние на развитие материалистической философии; отождествлял природу и Бога. Тэффи вольно цитирует схолию II положения XV из четвертой части «Этики» (1677), одного из главных сочинений Спинозы: «Смех, как и шутка, есть просто радость; поэтому если он не имеет излишества, есть сам по себе добро». (прим. Ст. Н.).
311
Где-то на задворках чуть дышали «Стрекоза» и «Осколки». — «Стрекоза» — русский еженедельный художественно-юмористический журнал (1875–1908, Петербург). В 1878 г. в «Стрекозе» дебютировал А. П. Чехов. «Осколки» — см. примеч. к очерку «Первое посещение редакции». (прим. Ст. Н.).
Не могу указать точно, когда это началось, но в то время, о котором сейчас идет речь, газеты по понедельникам не выходили. И вот один предприимчивый журналист — Василевский Не-Буква (этот странный псевдоним произошел оттого, что брат журналиста писал под именем «Василевский Буква») — задумал выпускать по понедельникам литературную газету. Газета имела успех. Я тоже принимала в ней участие, помещая мои первые рассказы. Тогда впервые появились остроумные фельетоны, подписанные именем Аверченко.
Мы спрашивали у He-Буквы, кто это такой.
— А это один остряк из провинции. Он даже собирается сюда приехать.
И вот как-то горничная докладывает:
— Пришел Стрекоза.
Стрекоза оказался брюнетом небольшого роста. [312] Сказал, что ему в наследство досталась «Стрекоза», которую он хочет усовершенствовать, сделать литературным журналом, интересным и популярным, и просит меня сотрудничать. Я наши юмористические журналы не любила и отвечала ни то ни се:
312
Стрекоза оказался брюнетом небольшого роста. —Имеется в виду издатель журнала «Стрекоза», а затем некоторое время «Сатирикона» Михаил Германович Корнфельд (1884–1973). После революции он эмигрировал, пытался в Париже возобновить журнал «Сатирикон» (1931), но попытка оказалась неудачной. (прим. Ст. Н.).
— Мерси. С удовольствием, хотя, в общем, вряд ли смогу и, должно быть, сотрудничать не буду.
Так на этом и порешили.
Недели через две опять горничная докладывает:
— Стрекоза пришел.
На этот раз Стрекозой оказался высокий блондин. Но я знала свою рассеянность и плохую память на лица, ничуть не удивилась и очень светским тоном сказала:
— Очень приятно, мы уж с вами говорили насчет вашего журнала.
— Когда? — удивился он.
— Да недели две тому назад. Ведь вы же у меня были.
— Нет, это был Корнфельд.
— Неужели? А я думала, что это тот же самый.
— Вы, значит, находите, что мы очень похожи?
— В том-то и дело, что нет, но раз мне сказали, что вы тоже Стрекоза, то я и решила, что я просто не разглядела. Значит, вы не Корнфельд?
— Нет, я Аверченко. Я буду редактором, и журнал будет называться «Сатирикон».
Затем последовало изложение всех тех необычайных перспектив, о которых мне уже говорил Корнфельд.
Так произошло знакомство с Аверченкой.
Встречались мы нечасто. Я на редакционные собрания не ходила, потому что уже тогда не любила никакую редакционную кухню. Что они там стряпали, о чем толковали, что именно выбирали и что браковали — меня не интересовало.
Сам Аверченко производил очень приятное впечатление. В начале своей петербургской карьеры был он немножко провинциален, завивался барашком. Как все настоящие остряки, был всегда серьезен. Говорил особенно, как-то скандируя слова, будто кого-то передразнивал. Вокруг него скоро образовалась целая свита. Все подделывались под его манеру говорить и все не переставая острили.
Приехал Аверченко из какого-то захолустья Харьковской губернии, если я не путаю, со станции Алмазной, где служил в конторе каких-то рудников помощником бухгалтера. Еще там затеял он какой-то юмористический журнальчик и стал посылать свои рассказы в «Понедельник». И наконец решил попытать счастья в Петербурге. Решил очень удачно. Через два-три месяца по приезде был уже редактором им же придуманного «Сатирикона», привлек хороших сотрудников. Иллюстраторами были только что окончивший Академию Саша Яковлев, Ремизов, Радаков [313] , Анненков [314] , изящная Мисс. Журнал сразу обратил на себя внимание. Впоследствии его статьи цитировались даже в Государственной думе.
313
С. 289. РадаковАлексей Александрович (1879–1942) — художник и поэт, постоянный сотрудник «Сатирикона» и «Нового Сатирикона». После революции сотрудничал во многих советских журналах. (прим. Ст. Н.).
314
АнненковЮрий Павлович (1889–1974) — график, живописец, театральный художник. Сотрудничал в «Сатириконе» и «Новом Сатириконе». С 1924 г. — в эмиграции в Париже. В 1965–1966 гг. выпустил два тома мемуаров «Дневник моих встреч». (прим. Ст. Н.).