Моя летопись
Шрифт:
— Да гоните ее вон!
— Да как?
— А вот как, — придумала моя приятельница. — Иди в гостиную, а я тебя позову.
Я пошла в гостиную, и тотчас моя приятельница появилась в дверях и громко крикнула:
— Так переодевайся же скорее, мы будем ждать тебя у Контана. Пожалуйста, поторопись.
— Хорошо, хорошо, — ответила я.
Тогда, наконец, поднялась моя бедная упорная гостья.
— До свиданья, — растерянно пролепетала она.
— Ах, я очень жалею, что должна торопиться, — светским тоном ответила я. — Но надеюсь, когда-нибудь вы еще доставите мне удовольствие, мадам, мадам…
— Балюстрадова, — подсказала дама и облизнулась, как кот.
И в тот же миг влетел в комнату запыхавшийся журналист
— Ради Бога, умоляю! Всего два слова для нашей газеты. Я был уже два раза и все не заставал! Клянусь, только два слова!
Пока он суетился, Балюстрадова успела уйти.
Беседу с журналистом прервала горничная, передав мне огромную коробку и письмо, принесенные посыльным.
И то и другое оказалось от Аверченки. В коробке ливонские вишни от Иванова, в письме — загадка:
«В отчаяньи, что так и не успел забежать к вам сегодня, задержали в типографии…»
Это вступление очень удивило меня. Аверченко никогда не бывал на таких вторниках, и я совсем его и не ждала.
Читаю дальше:
«Целую ваши ручки и по-товарищески очень прошу передать тем, кто у вас сидит, что я целую их ручки и умоляю их сказать мне поскорее по телефону, как они к этому отнеслись».
Эге! — думаю. Это, значит, было условленное свидание с обращенной на путь истины Балюстрадовой. Ну так подожди же!
— Это письмо от Аверченки, — сказала я репортеру. — И, признаюсь, очень странное письмо. Наверное, оно и вас удивит. Аверченко просит меня передать вам, что он целует ваши ручки и умоляет, чтобы вы поскорее сказали ему по телефону, как вы к этому относитесь.
— Это… это… — растерялся репортер. — Это форменное декадентство. Боже мой! Боже мой! Что же мне теперь делать?
— А уж это ваше дело, — холодно сказала я.
И с чувством исполненного долга принялась за конфеты. Ведь он же не назвал Балюстрадову, а написал — «тем, кто у вас сидит». А сидел репортер.
Не знаю, чем это дело кончилось, но до сих пор считаю, что поступила правильно и по-товарищески.
Во время революции Аверченко оказался в Крыму. [316] Писал листовки, которые летчики сыпали на головы голодных советских солдат.
«А мы сегодня отлично пообедали. На первое борщ с ватрушками, на второе поросенок с хреном, на третье пироги с осетриной и на заедку блины с медом. Завтра будем жарить свинину с капустой».
316
С. 295. Во время революции Аверченко оказался в Крыму. — С весны 1919 до осени 1920 г. Аверченко жил в Севастополе; сотрудничал в газетах «Юг» и «Юг России», выступал в концертах. Здесь же, в Севастополе, был организован театр «Гнездо перелетных птиц»; уже в эмиграции, в Константинополе, Аверченко стал руководителем труппы под этим названием и объездил со спектаклем много стран. (прим. Ст. Н.).
Эти листовки очень волновали солдат.
Следующий этап Аверченки — Константинополь, основанное им «Гнездо перелетных птиц». Потом Чехия, поездка в Берлин. Его таскал антрепренер по каким-то ерундовым гастролям, где он сам играл вместе с актерами свои пьески. Все это мешало ему работать и утомляло и было совсем плохо для его расшатанного здоровья. Он как-то очень быстро сгорел.
Книга его «Двенадцать ножей в спину революции» неожиданно понравилась Ленину и была напечатана в СССР. [317]
317
С. 296. Книга его «Двенадцать ножей в спину революции» неожиданно понравилась Ленину и была напечатана в СССР. — Точное название книги «Дюжина ножей в спину революции». Вышла она в Париже в 1921 г., и вскоре, в ноябре 1921 г., в «Правде» была опубликована рецензия на нее под заголовком «Талантливая книжка». Автором рецензии был В. И. Ленин. (прим. Ст. Н.).
Эту смешную точку в конце жизни Аркадия Аверченки поставила сама судьба.
Леонид Андреев
У Леонида Андреева была в Финляндии собственная дача — «Белая ночь». Он там жил со своей многочисленной семьей.
Я не любила эти загородные поездки. Всегда было холодно, всегда неуютно и всегда скучно.
Леонид Андреев вставал в 8 часов вечера. Пил свой «утренний кофе» и шел заниматься. В час ночи завтракал, в 6 утра обедал, в одиннадцать утра ложился спать.
318
Впервые в России: Слово. 1991. № 10 (в сокращ., публ. Е. Трубиловой). Печатается полностью по рукописи, хранящейся в РГАЛИ. (прим. Ст. Н.).
Работал он в своем длинном темном кабинете, увешанном картинами собственной фантазии. Он был недурной художник-любитель. Картины эти были всегда прикрыты темными занавесками, которые он отдергивал только перед избранными.
Произведения свои он диктовал переписчице по ночам, шагая по темному кабинету. Маленькая лампочка горела только около пишущей машинки. Все располагало к глубокой неврастении.
Он любил сидеть у себя в Финляндии. Его реже других можно было видеть в Петербурге в кутящей компании. Потому так радостно окружала его публика где-нибудь в фойе театра или в ресторане. Да и было на что посмотреть. Среди писателей он выделялся своей эффектной внешностью. Буйные волосы, тонкий нос с нервными ноздрями, огненные цыганские глаза и к этому кафтан и косоворотка. Такому бы гитару в руки и — пропадай, моя телега, все четыре колеса! А тут вдруг — метерлинковские настроения, черные маски, зловещие пляски. Некто в сером, шепот, тени… «Бог, Ты не джентльмен! Ты обидел женщину!»… Есть от чего потерять голову, проталкиваясь через окружавшую его толпу, остановиться, открыть рот и выпучить глаза.
Окружали и смотрели беззастенчиво, тупо, как смотрят только дети и собаки.
Кажется, даже обменивались вслух замечаниями. Это раздражало. Герой делал вид, что не замечает, но невольно жесты его делались неестественными, голос фальшивым. И получалось впечатление, что он кривляется.
Леонид Андреев нес свою славу спокойно, перед публикой не позировал и оставался естественным, что довольно трудно, когда на вас смотрят как на теленка о двух головах.
Максима Горького это внимание волновало. Он все время помнил, что он великий человек, и старался держать себя, как, по его мнению, полагается великому. Вздыхал, трагически задумывался, сокрушенно качал головой. Ясно было, что жуткие, неразрешимые проблемы мучают его сложную душу. И только к концу обеда, когда напивался, начинал уже вполне естественно бить себя кулаком в грудь и целовать взасос какого-нибудь юбиляра.
Но и Горький как-то не выдержал и завопил на толпу ротозеев:
— Чего вы на меня смотрите? Я не балерина и не утопленник.
Но только в этом и выражалось поклонение толпы.
Европа своими героями гордилась, Россия любила только «глазеть».
Зато с какой радостью подхватывались слухи, что он любит выпить, или играет в карты, или изменяет жене: «Не лучше нас, грешных, а туда же лезет, в знаменитости».
Письма герой получает в большом количестве ругательные или назидательные, так сказать, направляющие на истинный путь…