Моя летопись
Шрифт:
С ударением на «и».
— А скажите, Гуськин, как вас зовут? А то неловко, что мы все зовем вас по фамилии.
Гуськин смущенно усмехнулся.
— Имя? Так вы же станете смеяться.
— Ну Господь с вами. Почему мы будем смеяться.
— Ей-Богу, будете смеяться. Я не скажу.
— Ну Гуськин, милый, честное слово, не будем! Ну скажите!
— Не настаивайте, Оленушка, — шепчу я. — Может быть, оно как-нибудь на наш слух неприлично звучит.
— Ну пустяки, скажите, Гуськин, как вас зовут?
Гуськин покраснел и развел руками.
— Меня зовут… извините — это же
Мы действительно ожидали чего угодно, но не этого.
— Гуськин! Гуськин! Уби-и-ил!
Гуськин хохочет громче всех и утирает глаза тряпичным комочком неизъяснимого цвета. Вероятно, в более шикарные времена это было носовым платком…
Чем ближе к Киеву, тем оживленнее станции.
На вокзалах буфеты. По платформе ходят жующие люди с маслеными губами и лоснящимися щеками. Выражение лиц изумленно-довольное.
На стенах афиши, свидетельствующие о потребности населения в культурных развлечениях. Читаю:
«Грандиозный аттракцион собак. По системе знаменитейшего Дурова [42] ».
«Труппа лилипутов».
«Артистка Александрийского театра с полным местным репертуаром».
Гуськин сказал:
— Здесь-таки буквально жизнь бьет ключом по голове. Какие афиши! Ловко составлены. Что-о? Я бы сам на такую программу валом валил!
42
С. 64. «Грандиозный аттракцион собак. По системе знаменитейшего Дурова». — Знаменитые артисты цирка Анатолий Леонидович Дуров (1865–1916) и Владимир Леонидович Дуров (1863–1936) разработали новую систему дрессировки животных, в основе которой были не устрашающие и болевые приемы, а поощрительные стимулы. Огромным успехом пользовалась пантомима «Железная дорога» (1901), поставленная В. Л. Дуровым, роли в которой исполняли собаки и другие домашние животные. (прим. Ст. Н.).
Всюду немецкие полицейские, чисто вымытые, крепко вытертые, туго набитые украинским салом и хлебом.
Нас еще два раза пересаживают. Совсем уж непонятно
На одной из больших станций на платформе, в толпе ожидающих стоят Аверченко, Гуськин, актриса с собачкой — все как на подбор высокого роста. Вдруг подбегает к ним запыхавшийся субъект — котелок на затылке, распахнутое пальто вздулось кривым парусом, глаза блуждают.
— Извините мене вопрос — вы не лилипуты?
— Нет, — скромно отвечает Аверченко.
Гуськин даже не удивился.
— Вероятно, ожидается труппа и запоздала приездом. Чего же вы смеетесь? Это же часто бывает, что труппа опаздывает. Что-о?
Он находил вопрос вполне естественным.
С каждой пересадкой состав публики меняется. Появляются прилично и даже элегантно одетые люди, «господа». К последнему перегону остаются сплошь одни господа да барыни.
— Куда же они все девались?
Уйдет в станционную мужскую комнату темная личность с чемоданчиком, а выходит из мужской комнаты совершенно ясная личность — адвокат, помещик, гидра контрреволюции, с гладко причесанной головой, в чистом воротничке, несет рукой в перчатке тот же чемоданчик. Эге! Лица-то все знакомые. Вон и тот пухлый с бородкой — расчесал бородку, брови нахмурил, снимает озабоченно пушинку с рукава драпового пальто и уже выражает недовольство какими-то порядками:
— Безобразие! Эдакая распущенность!
Ну уж если дошло до «безобразия» и «распущенности», значит, почва у нас под ногами прочная.
Скоро и Киев.
Гуськин озадачивает нас неожиданным вопросом:
— А где вы все думаете остановиться?
— Где-нибудь в отеле.
— В отеле?
Он загадочно усмехается.
— А что?
— Говорят, что все отели реквизированы. И в частных квартирах столько народу набито, что я хотел бы, чтобы в моем кошельке было так тесно. Что-о?
У меня знакомых в Киеве не было, и куда сунуться, если в отель не пустят, — я не имела никакого представления.
— Это, собственно говоря, Гуськин, ваша обязанность, — сказал Аверченко, — раз вы импресарио, вы должны были приготовить помещение, списаться с кем-нибудь, что ли.
— А с кем я спишусь? Господину гетману напишу? Так я бы ему написал, а он бы мне прописал. Так пусть лучше госпожа Тэффи пойдет к гетману, так из этого, может быть, что-нибудь выйдет. Не говорю, что выйдет хорошее, но что-нибудь непременно выйдет. Ну я уже вижу, что госпожа Тэффи никуда не пойдет, а останется себе ждать на вокзале, а Гуськин побежит по городу и найдет квартиру. Опять столько работы, что ни охнуть, ни сдохнуть.
— Это входит в ваши обязанности! Чего же вы огорчаетесь?
— Обязанности? — философским тоном сказал Гуськин. — Конечно, обязанности. Ну так найдите мне дурака, который бы веселился, что должен исполнять обязанности! Что-о?
Оленушка вступила в разговор.
— В крайнем случае я возьму все на себя, — кротко сказала она. — У меня в Киеве есть подруги, может быть, можно устроиться у них…
Личико у Оленушки было озабоченное и грустное. Ясно было, что она приняла твердое решение «не топтать травы»…
На скамейке через проход актриса с собачкой говорила шипящим голосом Аверченкину антрепренеру:
— Почему другие могут, а вы не можете? Почему вы никогда ничего не можете?
И тут же сама себе отвечала:
— Потому что вы форменный идиот.
Я сказала тихонько Аверченке:
— Мне кажется, что ваши актеры плохо ладят друг с другом. Эта самая Фанничка и ваш импресарио всю дорогу шипят друг на друга. Трудно будет устраивать с ними вечера.
— Да, они бранятся, — спокойно сказал Аверченко. — Но это вполне нормально. Это же старый роман.
— Роман?
Я прислушалась.
— Мне стыдно за вас, — шипела актриса. — Вечно вы не бриты, у вас рваный галстук, у вас грязный воротничок и вообще вид альфонса.
— Да, вы правы, — сказала я Аверченке. — Здесь, по-видимому, глубокое и прочное чувство.
Импресарио бубнил в ответ:
— Если бы я был любителем скандалов, то я сказал бы вам, что вы пошлая дура и вдобавок злая. Имейте это в виду.
— Да, — повторила я. — Глубокое и прочное с обеих сторон.