Моя любовь

Смирнова Лидия Николаевна

С Фурцевой я познакомилась, когда она была первым секретарем горкома партии. Я к ней попала на прием, связанный с нашим Театром киноактера. Его в очередной раз закрывали. Помню ее большой кабинет, большой стол. Она меня очень хорошо встретила, жестом пригласила сесть, а сама продолжала говорить по телефону. Она говорила громко, резко, только что не матом, а я незаметно ее разглядывала: красивая, прекрасно одетая, сережки в ушах, ухоженные руки. И при этом так грозно кого-то отчитывает. Я подумала: «Вот бы такую сыграть!»

Когда она закончила

разговор, то не сразу успокоилась, но слушала меня очень внимательно. Снова звонок, она извинилась, взяла трубку, и вдруг передо мной предстала совершенно другая женщина. Интуиция подсказывала мне, что звонил кто-то из руководителей, кому она хотела понравиться, а может, уже нравилась. Она говорила шепотом, почти ворковала, у нее изменилось выражение лица, она была очень женственна. И я опять подумала: «Вот бы мне такую сыграть!» Потом мы продолжили наш разговор, я ушла, довольная тем, что она меня поняла и обещала помочь.

Мне показалось, что мы с ней симпатизируем друг другу. Позже, совершенно неожиданно, когда она уже была министром культуры, она пригласила меня на совещание в Госкино по поводу запуска «Войны и мира». Никого из актеров там больше не было. Только генералы, толстоведы, музейные работники, ну и, конечно, Бондарчук с Васей Соловьевым. Я была тронута, что меня пригласили, но зачем, почему — не могла понять.

Фурцева говорила:

— «Войну и мир» будем делать всем Советским Союзом!

Генералы, которые там сидели, должны были предоставить армию для съемок, остальные — консультировать, советовать, помогать. А Бондарчук тогда, как немое кино, сидел, молчал, а если и изрекал что-то, то с таким выражением лица, будто он, по крайней мере, Сталин. Ему предоставили слово, а он стоял не меньше минуты и молчал.

Фурцева:

— Пожалуйста, Сергей Федорович, говорите!

— А что я буду говорить? Мне говорить нечего, пускай автор скажет! — И сел.

Все были в недоумении.

Слово берет Соловьев и тоже:

— Мне говорить нечего. Я написал сценарий точно по роману, и мы постараемся сохранить все, что было написано Толстым.

Я чувствовала, что Фурцева начинает злиться. Но тогда уже наступало время, когда Бондарчуку можно было все. Он жил какой-то своей жизнью. У него была своя советская власть, свои возможности. Он был на особом положении.

Когда снималась «Война и мир», «Мосфильм» работал только на него, все мастерские: пошивочные, реквизиторские, другие цеха занимались только им. Стоимость фильма стала такой, что хватило бы на десять картин. У нас шутили: «Все ушли на фронт», то есть на «Войну и мир». Действительно, картину делал весь Советский Союз…

Когда мы подружились с Фурцевой, я могла ей позвонить и сказать:

— У меня новая картина вышла.

— Присылайте.

Пару раз мы смотрели мои фильмы вместе в ее просмотровом зале. Она садилась на диван, подбирала под себя ноги. Нам приносили чай с бутербродами…

В высотном доме на Котельнической набережной на одной

со мной площадке живет удивительная певица Надежда Казанцева. Когда-то ее имя гремело, замечательный голос у нее был. Она была несколько полновата, но голос, голос! Она одна из первых поехала в Китай, и китайцы спрашивали: «У вас все такие толстые?» Фурцева с ней дружила и довольно часто приезжала к ней обедать прямо с работы. Однажды днем я встретила Екатерину Алексеевну в лифте и говорю:

— Пошли ко мне.

Она с удовольствием пообедала, держалась очень просто, была довольна и сказала:

— Ну хорошо, теперь я буду делать так: один раз к Надежде, другой раз к вам.

Ее приятельницей была Соня Головкина, директриса балетной школы Большого театра. Мы с ней, я рассказывала, учились вместе. Соня внучку Фурцевой приняла в свою школу и все время говорила, что она талантлива. Внучка оказалась талантливой только до той поры, пока была жива бабушка, а когда Фурцевой не стало, не стало и таланта.

Соня на приемах всегда Фурцеву опекала. Дело в том, что Екатерина Алексеевна любила выпить. И с каждым днем это становилось заметней и заметней. Она вела себя достойно, но все-таки неудобно, когда человек такого ранга идет покачиваясь.

Я, помню, встретила Фурцеву в Нью — Йорке, в веселой компании на 56–м этаже какого-то клуба. Она хохотала, была пьяной, но очень нравилась американцам. Они так хорошо о ней говорили: раскованная, веселая, умная. Это было искренне.

Потом я как-то встретила ее с мужем в Праге, в универмаге. Она очень естественно и просто представила нас друг другу. Тогда это было редкостью. Фурцева, несмотря на то что была членом Политбюро и министром, была чуть ли не единственной из официальных руководителей, до сердца которой можно было достучаться. Она была человеком. Я относилась к ней с огромной симпатией.

Но я знала и других руководителей. Как-то раз мне позвонили из райкома: я должна быть доверенным лицом секретаря МК партии Бирюковой. Меня тоже в свое время избирали, и у меня тогда тоже было доверенное лицо. Так что я знала, что это такое. Бирюкова ведала культурой, от нее очень многое зависело.

Я должна была где-то в большой аудитории ее представлять. Мне присылают какую-то бумажечку, всего пятнадцать строчек: в прошлом учительница, такого-то года рождения, сейчас секретарь МК. И все. Я же человек активный, халтуру не люблю. Я узнаю в горкоме ее телефон, звоню.

— А кто ее спрашивает? — отвечают мне.

— Смирнова.

— По какому вопросу?

— Я ее доверенное лицо, хотела бы встретиться, у меня есть вопросы.

— Она очень занята, не может с вами говорить.

— А когда сможет? — интересуюсь я настойчиво.

— Вам позвонят.

Проходит полчаса. Вдруг звонок из райкома:

— Лидия Николаевна, зачем вы звонили Бирюковой? Если вы не хотите о ней говорить, если вы не хотите быть ее доверенным лицом, так и скажите! Зачем же ее беспокоить?!