Моя любовь
Шрифт:
— Ну, как вам русская зима?
— Зеленая еще ничего, а белая — ужас, ужас!
Между прочим, я ни разу не видела, чтобы какой-то русский парень шел с вьетнамской девушкой.
Боже мой, как много я успела увидеть, узнать! Вспоминая сейчас чужие земли, я не могу не сказать о своей родине, о городе Мирном, например, где 40 градусов мороза, вечная мерзлота, дома на сваях и воздух, которым не можешь надышаться. (Я помню свое выступление на крыле самолета и жадные, горящие глаза слушателей.) А Дальний Восток! Как я могла забыть о Дальнем Востоке? Это бесконечная радость, восторг, удивление. Я могу говорить об этом без остановки, ведь, в сущности, нет уголка, где бы я не была!
Наверное, в моей любви к путешествиям
Да, мне все интересно, грех уныния почти незнаком мне, разве что в начале моей карьеры. Но и тогда я знала, что долг свой надо выполнять честно и добросовестно. Может, поэтому меня меньше других раздражала толпа одинаково одетых китайцев, устремленных в «светлое будущее». Мне нравилось их трудолюбие, серьезность (между прочим, коэффициент умственного развития у китайцев чуть ли не самый высокий в мире), искренность, отсутствие жеманства и, конечно, их восхищение мною, прекрасное знание моего творчества и любовь к нему. Да, их энтузиазм наивен. Но смотрите, как далеко они опередили нас в построении «капитализма с человеческим лицом», а мы все до сих пор с ужасом барахтаемся в новой для нас действительности и все думаем: что же это мы построили? Неужели мы этого хотели?
Жестокий романс
Я рассказываю о Льве Сергеевиче Руднике, несмотря на то что в душе, в памяти у меня остался тяжкий груз, тяжелое чувство, вызванное этим человеком. Я вспоминаю те годы, как нескончаемо долгую болезнь.
В нашем театре я успешно работала с хорошими режиссерами: Судаковым, Плотниковым, Диким, Бабочкиным. Рудник приехал из Ленинграда, где был директором и художественным руководителем Большого драматического театра, который после него возглавил Товстоногов. Говорят, он был хорошим организатором. В Москву его перетянул Герасимов. Рудник стал главным режиссером нашего Театра киноактера.
Прибыл он со своей матерью и очередной женой. Негде было жить, их поселили прямо в театре. Очень скоро он влюбился в меня, а я в него.
Роман этот доставил мне много страданий и отнял много сил. Это сейчас все уже стерлось, а тогда было такое горе! У меня всегда были романы громкие, а уж этот…
Бывают алкоголики, игроки, наркоманы, а Рудник был неисправимым бабником. В БДТ он жил чуть ли не с двадцатью актрисами и всеми был любим. Я думаю, он относился к той категории мужчин, которые умеют из женщин делать королев. Помните, как у Вертинского? Женщина при нем не могла появиться без прически, маникюра, без педикюра, не могла быть не в форме, расхлябанной.
Он был эффектный, красивый, умел галантно ухаживать. Помню, я прилетела на самолете в Ростов, спускаюсь по трапу, он меня берет на руки и несет к машине. В общем, я влюбилась без памяти… Все вокруг знают, что Рудник уволен из Ленинградского БДТ за моральное разложение. Все пытаются меня образумить: Жизнева, Илющенко. Все, словно сговорившись, твердят: «Пускай, если ты не можешь, он будет твоим любовником, только не мужем». Но у меня не было любовника, который не хотел бы стать моим мужем. Может, потому, что я хорошо утюжу брюки, хорошо готовлю, люблю кормить?
Рапопорт обо всем узнает. Герасимов и Макарова — а Рапопорт с ними работает — хотят меня спасать. Рапопорт говорит: «Господи, полюби кого-нибудь другого, но только не его, потому что он бабник и альфонс». Что альфонс, это потом выяснилось, потому что одна женщина его кормила, другая одевала, а третья — обувала. Но я
Кончается это тем, что Комитет партийного контроля — ни больше ни меньше — ставит вопрос о моральном облике Рудника, и все меня костерят направо и налево. Его убирают с работы и хотят исключить из партии. Я бегаю в ЦК, защищаю его. Ничего не помогает. Рапопорт меня предупреждает: «Он искалечит твою жизнь». Рапопорт меня любит и спасает, при этом делает все, чтобы уничтожить своего соперника.
Но я совершенно одержима, и Рапопорт уезжает в Ленинград. Пока я в ЦК хлопочу за Рудника, тот умудряется съездить к какой-то очередной любовнице. Я страдаю от этого жуткого предательства, но не отступаюсь. В конце концов его выгоняют из Москвы, исключают из партии. Ему предлагают быть главным режиссером Ростовского театра. Начинаются наши бесконечные телефонные переговоры. Я думаю только о том, сколько я заработаю, чтобы хватило денег слетать к нему на самолете, хотя бы на день, хотя бы на час. Я этим живу. Ему там дают ростовскую квартиру, он хочет, чтобы я присутствовала на его репетициях. Я бросаю все: спектакли, съемки (это я-то!), но вырываю время быть с ним. И уже готова ехать в Ростов насовсем, даже вещи гружу в машину, вплоть до мясорубки. А меня продолжают все ругать — его бывшая жена (хотя она к тому времени уже вышла замуж за какого-то писателя), мои подруги, друзья, начиная с Гриши Шпигеля. Все борются за то, чтобы я не сделала глупости и не бросила Москву. Я была глубоко несчастна, потому что подвергалась перекрестному обстрелу. А уж наш театр… У Рудника были очень хорошие организаторские способности, он сам ставил и приглашал других режиссеров. Театр тоже не хотел его терять.
Между тем я собираюсь вместе с ним и его новым театром в Мариуполь на гастроли, он очень этим гордится. Одновременно я даю концерты в Ростове, устраиваю творческие встречи. Весь город заклеен моими афишами. Вечером идем с Рудником в городской парк. Навстречу — Герасимов с Мордюковой под ручку, влюбленный. Мы с ним встречаемся глазами: «Ты меня не видел, и я тебя не видела».
Мы едем в Мариуполь. Сидим на берегу, и неподалеку купается одна актриса, армянка. Когда она выходила из воды, я перехватила их взгляды и сразу все поняла, но сама себе ни в чем не призналась, так и уехала. Потом мне все рассказали. Он ждал меня, хотел, чтобы я была женой, но это не помешало ему завести роман и с этой актрисой. Это как болезнь, запой, наркомания. Я очень страдала.
Меня пригласили сниматься в Одессу. Я жила рядом с Фаиной Георгиевной Раневской и очень с ней подружилась. Я ей рассказала про Рудника. Она тоже про него что-то слыхала, тоже меня уговаривала бросить его, а сама в это время тяжко страдала, потому что тоже была влюблена и тоже предана. Она переживала, у нее болело сердце, она плакала, и это нас с ней объединяло.
В той же книге Скороходова я прочла об этом: «Когда мы с Лидой снимались в этом михалковском дерьме «У них есть Родина», мы так дружно страдали по своим возлюбленным — слезы лились в четыре ручья!..» Но мне тогда было не до иронии.
Мы рисовали. Она — лето, осень и листья, я — зиму: труба, дым, домик, снег. При этом мы бесконечно говорили о наших переживаниях, у нее были сердечные припадки, я плакала, и мы вместе с ней писали бесконечное письмо Руднику. Я вспоминала его маму, которая полюбила меня и все время повторяла: «Лидочка, я слыхала, у вас хороший муж. Не бросайте его, потому что мой Лева — это копия своего отца. Мой муж, его отец, отбивал девочек у Левы, пока был жив, и Лева такой же, вы с ним настрадаетесь. Все что угодно, только не выходите за него замуж». Она так по — женски жалела меня. Вскоре она умерла. Мы поехали с Рудником в морг. Она лежала на железном столе. Он встал перед ней на колени и поклялся маме — покойнице, что будет любить меня всегда. Он рыдал, обнимал мои ноги и клялся мертвой матери…