Моя мать Марина Цветаева

Эфрон Ариадна

Ваше письмо, конечно, убило меня. Я никогда не думала, что мама может умереть, я никогда не думала, что родители смертны…»

… «Если бы я была с мамой, она бы не умерла. Как всю нашу жизнь, я бы несла часть ее креста, и он не раздавил бы ее…»

«…Мамины тетради я доставала наугад — и ранние, и последние, где между терпеливыми

столбцами переводов навечно были вмурованы записи о передачах отцу и мне, наброски безнадежных заявлений всем, от Сталина до Фадеева, и слова: „Стихов больше писать не буду. С этим — покончено“. Читала их по ночам, когда затихала коммунальная квартира. Напрасно думала я, что когда-то выплаканы все слезы — этого было не оплакать. И требовала вся эта мука не слез, а действий, не оплакивания, а воскрешения».

ИЗ ПЕРЕВОДОВ А. ЭФРОН

<ПОЛЬ ВЕРЛЕН>

О сердце бедное, сообщник муки крестной. Вновь возводи дворцы, обрушенные в прах, Вновь затхлый ладан жги на старых алтарях И новые цветы выращивай над бездной, О сердце бедное, сообщник муки крестной! Пой господу хвалу, воспрянувший певец! Румянься и белись, морщинистый обманщик! Из ржавых недр тяни за трелью трель, шарманщик! Бродяга, облачись в торжественный багрец! Пой господу хвалу, воспрянувший певец… Во все колокола звоните, колокольни… Несбыточный мой сон обрел и плоть и кровь! В объятьях я держал крылатую Любовь, Я Счастье залучил в убогий мир свой дольний… Во все колокола

звоните, колокольни! Я шел плечом к плечу со Счастьем, восхищен… Но равнодушный Рок не знает снисхожденья. В плоде таится червь, в дремоте — пробужденье, Отчаянье — в любви; увы — таков закон. Я шел плечом к плечу со Счастьем, восхищен…

О ПОЭТИЧЕСКОМ НАСЛЕДИИ МАТЕРИ

«…Все сиротство написанного ею, но ей больше не принадлежавшего, представало мне во весь рост в каждом стихотворении… Любое, ею созданное, произведение теперь принадлежало всем и никому, оказывалось во власти любых вкусов, пристрастий, отрицаний, конъюнктур, толкований. Каждый… действуя от имени и во имя пока еще мифического „широкого читателя“, был вправе нарушать и игнорировать волю автора, его замысел, менять местами краеугольное и второстепенное, клеить ярлыки, за уши притягивать, освещать, приглушать, обходить. Ибо именно в этом, как очень скоро для меня, неискушенной, выяснилось, и заключалась одна из основных задач составителей в лето господне 1955. Впрочем, мне ли, прожившей бок о бок с матерью почти всю ее творческую жизнь, было поражаться несоответствию верблюда и игольного ушка, — таланта и времени?..»

<…>

«Мы так бесконечно богаты, пока есть глаза во лбу (пусть хоть и с очками глаза!) и дыхание в груди (пусть хоть и с присвистом дыхание!) — и пока мы не утратили способность любоваться и радоваться!!»

«Хочу дожить до пенсии и пожить на пенсии и записать то, что помню о маме; я ведь очень много помню, и не „просто так“, а: как писала и почему писала то-то и то-то; чему была подвластна и чем владела. Мы ведь прожили вместе целую жизнь…»