Моя мать Марлен Дитрих. Том 1

Марлен Дитрих в сцене из спектакля. 1926–1927 годы.

Он, надо думать, был великолепен! Прямой, как аршин проглотил; темно-синий кавалерийский мундир безупречного кроя, сидевший как влитой на мышцах натренированной фехтованием спины; холеное лицо, высокие скулы, яркие голубые глаза, чей блеск скрадывали тяжелые веки. «Постельные глаза» еще не были придуманы, но именно такими обладал Луис Отто Дитрих. В нем было все от прусского офицера, рожденного для аристократической жизни и привилегий. Он снял шлем, и золотисто-рыжие волосы — впоследствии публика назовет их

Если ты раз и навсегда не покончишь со своими шлюхами, дождешься — пошлют за океан, и индейцы снимут там с тебя скальп!

Луису угрожали ссылкой в далекую Америку на растерзание индейцам так часто, что он смиренно стоял навытяжку перед отцом, сидевшим за столом, и пережидал очередное чтение морали. Не принимать же всерьез набившую оскомину угрозу! Будучи вторым отпрыском аристократической семьи, Луис знал, что ему не на что особенно рассчитывать в будущем и терять ему тоже особенно нечего. Положенный ему рождением чин обеспечивал его элегантной формой и — бесперебойно — выпивкой и партнерами по картам. Веселые девицы были неотъемлемой частью его жизни, как и сверкающая шпага на стройном бедре. Отличившись недавно во всех полковых учениях, предписываемых протоколом, он ощущал, что заработал воинские полномочия, которыми может гордиться Отечество, и теперь с чувством выполненного долга имеет право предаться любимому спорту. Луис знал толк в любовной игре: охота, гон, поимка — и жертва неизбежно сдается. Как голубоглазый сокол он лихо налетал на добычу, и девушки хлопались в обморок от желания стать трофеем.

— Черт возьми, Луис! Неужели тебе нечего сказать?

Невозмутимо, словно бубня катехизис, сын еще раз пообещал отцу, что исправится, защитит славное имя Дитрихов от любого намека на скандал, приложит все старания к тому, чтобы семья получила страстно желаемое — сына, которым можно по праву гордиться. Луис обворожил бы кого угодно. Ежемесячный ритуал «указания Луису на его ошибки» неизменно кончался рукопожатием, почтительным щелканьем каблуков, тостом за кайзера, запиваемым отличным шампанским из знаменитых отцовских погребов. Затем неисправимый Луис возвращался к своим занятиям по осчастливливанию прекрасной половины германского народонаселения.

Однако когда он перенес свои таланты на родительский дом и соблазнил одну из горничных, лопнуло терпение у его матери, и она взялась за дело сама никаких долгих разглагольствований и уж, конечно, никакого шампанского! Она объявила во всеуслышание: «Луис женится!»

Дитрихов призвали на семейный совет. Прибыл весь немалочисленный клан: братья, сестры, дядюшки, тетушки, кузины и кузены, — кто в пышных ландо, кто верхом на рысаках, кое-кто в даймлеровых «быстроходках», от которых шарахались лощеные лошади в упряжках. За покачиванием шляпок, подкручиванием усов, под звяканье мейсенского фарфора и звон баварского хрусталя перебирались достоинства всех наличествующих берлинских девственниц — так тщательно, словно изучалась военная цель. Началась кампания по подыскиванию невесты, способной «держать Луиса в узде» Но далеко дело не продвинулось. Вероятно, слухи о репутации Золотого Сокола просочились чуть ли не во все хорошие дома. Гордые прусские мамаши сомкнули ряды, напрочь отметая саму возможность внесения своих невинных дочерей в списки кандидаток на брак с таким скандальным субъектом. Пока семейство занималось поисками, Луис, по своему обыкновению, со вкусом предавался амурам и верховой езде.

Перечень невест свелся до минимума. Реально осталась некая скромная и даже не лишенная привлекательности дочь ювелира. Ее отец делал часы прекрасной работы, настоящие произведения искусства. Приданое за девицей предполагалось немалое, а ее семья почитала за честь отдать дочь за аристократа.

Вильгельмина Элизабет Йозефина Фельзинг была девушкой примерной. Она повиновалась матери, почитала отца и ничего не ждала от жизни — только возможности исполнить надлежащим образом свой долг. Не отличаясь особой красотой, она была неглупа и добропорядочна. В ее карих глазах порой прыгали чертики, но она редко позволяла себе подобную фривольность. Не то чтобы ей недоставало теплоты или душевности, — позже она оказалась способна на подлинную страсть, — но даже тогда, поставленная перед выбором, она неизменно отдавала предпочтение долгу. Впрочем, ничего странного — она была немка. Женщина викторианской эпохи, она знала свое будущее, что тоже ей подходило. Она достигла возраста невесты, и вскоре отцу предстояло передать ответственность за ее жизнь подобающему мужу. Она знала свое место в берлинском обществе — место дочери преуспевающего ремесленника. Йозефина, как ее называли, была отменно вышколена. Она знала обязанности хорошей жены: надзирать за слугами, лично присматривать за безупречностью складок на скатертях и салфетках, за еженедельной полировкой серебра, выбиванием ковров, за сменой на зиму и на лето оконных драпировок; она должна была проверять содержимое кладовой, составлять с поваром меню на каждый день, вышивать монограмму мужа на его белье, рожать ему наследников.

Ей как раз исполнился двадцать один год, когда Луис Дитрих, покорившийся судьбе, пришел с визитом вежливости в дом ее родителей. Стоя, как положено, рядом со своей горделивой матерью, Йозефина смотрела на приближающегося жениха. Его мужская красота пронзила ее, и, приседая в реверансе, вместо того чтобы опустить глаза, она не смогла оторвать изумленного взора от его лица.

— Фрёйлен Фельзинг, — пробормотал он, прикладываясь губами к ее холодной руке, и для этой чувствительной, но отнюдь не блестящей девушки время остановилось. Она полюбила его! Страсть, времени не подверженная, не задающая вопросов, необъяснимая, порой нежеланная — сквозь измены, кровавую бойню войны, даже после его смерти — до конца ее дней.

Она была в белом кружевном платье, в кашемировой накидке от зимнего холода. Фату придерживал традиционный миртовый венок, прочное кольцо которого обозначало ее девственность; девица викторианского времени в парадном убранстве. Луис, сменивший офицерский мундир на столь же франтоватую форму лейтенанта имперской полиции, высился подле нее в темно-фиолетовом с обильным золотым галуном. Они произнесли свои клятвы по англиканскому ритуалу. Стоял декабрь 1898 года; ей было двадцать два, ему — тридцать.

Они переехали в свой новый дом в Шёнеберге, фешенебельном городке под Берлином, где размещался полк Луиса. Название соответствовало месту: высокие тополя, цветущие сады, уютные площади, добротная архитектура, — весьма мило. Грациозно изогнутые уличные фонари недавно обрели электрические лампы; зеленые трамваи с открытыми площадками больше не нуждались в тягловой силе лошадей — отныне длинные электрические щупальца соединили их с новым столетием. Йозефина деловито, не по годам, осмотрела свою маленькую резиденцию. Все сияло, сверкало, отлично работало. Луис с умилением взирал на эту серьезную новобрачную, думающую только о том, чтобы угодить ему. В конце концов женитьба могла обернуться приятным разнообразием.

Когда акушерка объявила о рождении дочери, Луис ответил лишь пожатием великолепных плеч и приказал подать ему коня — свой долг он выполнил. Его отец, вероятно, был разочарован, что родился не сын, но поскольку никто из детей Луиса, мужского ли, женского ли пола, не мог претендовать на наследство, то на самом деле разницы особой не было. Луис чувствовал, что пора менять декорации. Последняя любовница ему прискучила, а теперь, когда Йозефина стала кормить ребенка грудью, он решил запереть дверь между их спальнями. Заниматься любовью с кормящей матерью — увольте, только не это.

Йозефина назвала своего первого ребенка Элизабет. Этакая печеная картошечка, кареглазое, тихонькое, не смеющее требовать внимания существо, старающееся лишь угождать. Она, может быть, и крикнула бы: «Полюбите меня!» — но ее все равно никто бы не услышал, да и крик этот был загнан глубоко в ее сердце. Своим рождением она навлекла на мать кару одиночеством и несла в себе эту вину, даже не зная ее причины.

Йозефина продолжала исполнять ежедневные обязанности деловитой домоправительницы и матери, живя лишь ради редкого скрежета ключа, поворачивающегося ночью в замке и снимающего камень с ее души.