Моя мать Марлен Дитрих. Том 1
Шрифт:
Тремя неделями спустя после своего двадцать пятого дня рождения, утром 27 декабря 1901 года Йозефина, пережив тяжелейшие роды, разрешилась от бремени второй дочерью. Дитя было блистательное: точеную головку опушал цвет летнего заката, тельце светилось, как жемчуг Востока, ясная лазурь проглядывала из-под полуприкрытых век, — Золотой Сокол в миниатюре. Йозефина держала у груди это совершенное создание, смотрела — и страсть, которую она питала к человеку, сотворившему себе подобие, перешла на его ребенка. Как если бы бушующая сила покинула ее тело — так она ощутила это. Вместе с новой любовью, близнецом старой, пришел неизъяснимый ужас, с тех пор преследовавший ее: не унаследует ли дитя отцовские
К двадцати девяти годам Йозефина стала старухой. Гложущая ее тоска сделала свое дело. Из поры юного цветения, столь грубо прерванного, она вышла холодной женщиной, закосневшей в своих привычках, в стоицизме, приказах, назиданиях и тяжеловесных трюизмах. Увидев особу в темной юбке, блузке с глухим воротом и разношенных башмаках, случайный гость счел бы ее скорее за суровую экономку, чем за молодую хозяйку шёнебергского дома. Железной рукой Йозефина вела хозяйство и воспитывала дочерей. Они ее боялись. Но страх перед родителями был настолько естественной принадлежностью хороших прусских домов, что две маленькие девочки воспринимали его как должное, и это их не угнетало.
Элизабет, прозванная Лизель, была умным ребенком. Как воробышек, которого она напоминала, подбирала она любые крохи любви, небрежно ей бросаемые. Она сама выучилась читать, будучи неполных пяти лет, и, когда младшая сестренка не требовала ее услуг, забиралась на чердак, в сокровищницу книжек. Свою красавицу сестру она обожала. Лизель принадлежала к числу тех редких людей, которые не способны на зависть. Конечно, хорошо было бы быть красивой и чтобы тебя за это любили, но Лизель, как очень чуткий ребенок, приняла свою некрасивость с самого раннего возраста.
Мария Магдалина была особенной — эту истину все принимали без доказательств. Принимала и Лина, как ее называли в семье. Она чувствовала себя не такой, как все вокруг. Все на свете прекрасные вещи — она не сомневалась — были сотворены ради ее удовольствия. Эту уверенность она хранила в себе, зная, что мать не одобрит такого самомнения, и разделяла ее только с сестрой. Незаметно ни для кого она разрешала Лизель прибирать за собой игрушки, стелить постель, быть ее счастливой служанкой. Лизель так нравилось прислуживать, что со стороны Лины было великодушием доставлять таким образом удовольствие старшей сестренке. Ей не нравилось только дурацкое прозвище «киска», которым Лизель звала ее, когда они оставались одни. Лине не нравилось, когда с ней сюсюкали — это было недостойно отпрыска фамилии Дитрих четырех без малого лет. К тому же — разве Лизель не знает, что она терпеть не может кошек и собак? Мутти не позволяла держать в доме животных. В чем, в чем, а в этом вопросе Лина уважала твердые материнские правила. Но вообще Лине нравился отец. Фати никому не досаждал чтением нотаций. Он предоставлял это Мутти. Если он и бывал строг, то только когда нанимал добропорядочных гувернанток, которые приходили учить девочек иностранным языкам. Помимо безупречного владения разговорным французским и английским, они непременно должны были иметь привлекательную внешность — уж за этим-то он следил. Лизель предпочитала английский. Лина обожала французский, потому что на нем все звучало романтичней.
Луис так редко бывал дома, что все детство оставался для дочерей туманным символом мужского авторитета. Скоро война изымет его насовсем из их юных жизней.
Но пока что в Европе был мир. Настала пора благоденствия. Викторианская эпоха окончилась, и элегантность эдуардовской Англии перешагнула через Ла-Манш. Берлин превратился в крупнейший индустриальный город Европы, оцененный по достоинству драгоценный камень в короне своего кайзера. Многие полагали, что город соперничает с Парижем во всем; красивые женщины, одетые по последней моде и фланирующие под липами на главных улицах, — не исключение.
На протяжении нескольких лет наблюдая за тем, как справляется с жизнью супруга Луиса, женщины клана Дитрихов искренне ее полюбили. Чтобы выказать свою симпатию Йозефине и одобрение ее примерного поведения, они часто захаживали на чай к молодой матроне, внося толику великосветского блеска в ее тусклую жизнь. Бедняжка никогда не выезжала. Да и как — как она могла выезжать без сопровождения мужа? За кофе мокко со сливками и ванильными крендельками родственники болтали, сплетничали, очень мило проводили время, а Йозефина вежливо слушала и исполняла обязанности хозяйки дома.
— Не далее как вчера, — начала жизнерадостная дама в брусничного цвета платье с дорогой камеей, — мне понадобился кусок бежевой шерсти. Мой любимый гобелен — ну, вы знаете, тот, что висит у меня в музыкальной комнате, — я обнаружила на нем потертость, прямо на руке у одной из муз! Я, конечно, немедленно приказала закладывать коляску и поехала в Вертхеймский торговый дом. Владельцы, правда евреи, и тем не менее это все-таки чудо света. Все тонет в цветах. А канделябры! Там их не меньше, чем в Версале. И, представьте, как раз прибыла партия семги с Каспийского моря и икра в огромных бочках. Я тут же купила для мужа и того и другого. На царский стол лучше не выставляют. Потом купила восхитительной нуги, прямо из Флоренции, для детей, и совершенно невесомую шаль для матери Макса — ее семидесятилетие на будущей неделе. Потом подкрепилась чашечкой дивного чая с венгерской ромовой бабой, которую просто распирало от изюма. Вернулась домой, конечно, без сил, но донельзя довольная.
— А бежевую-то шерсть ты нашла, Ингеборг? — спросила преизящнейшая дама в лиловом.
— Ну, разумеется! Ты не хуже меня знаешь, София, что в Вертхеймском торговом доме есть абсолютно все!
— Мой муж прочел сегодня в утренней газете и рассказал мне, — мышкой пискнула дама в светло-сером, — в каком-то важном городе в Северной Америке случилось землетрясение. «Настоящая катастрофа», так сказал мой муж.
— Я полагаю, в городе Сан-Франциско, названном в честь святого Франциска Ассизского. — Лиловая дама любила вносить ясность во все.
— Да, да, по-моему, именно там. Мой муж сказал, что было много жертв.
Монументальная дама в строгом темно-синем — вероятно, очень высокая, она и сидя возвышалась на голову над всеми — отчеканила командным голосом:
— Кайзер встретился с императором Всея Руси в Свинемюнде. Да, вы не ослышались. Я сказала — в Свинемюнде. Я часто возила туда мужа и детей. Я всегда говорила, что нет ничего лучше, чем воздух северного моря, он бодрит. Наш кайзер, разумеется, того же мнения.
Жирная такса высунула из-под скатерти морду, получила кусок сахара и снова погрузилась в дрему под чайным столом, ломящимся от лакомств.
Новая мемориальная церковь, которую кайзер приказал выстроить в память о его деде, была темой, живо интересующей всех. Еще бы — главный шпиль будет высотой сто тринадцать метров! Грандиозно! Только зачем на верхушке собираются прикрепить звезду? Это же не рождественская елка! Не соответствует религиозному сооружению такой важности.
— Мемориальная церковь кайзера Вильгельма останется триумфом церковной архитектуры на века, даже если они водрузят на нее эту рождественскую безделушку! — провозгласила темно-синяя дама, чем положила конец дискуссии.