Моя миссия в России. Воспоминания английского дипломата. 1910–1918
Шрифт:
В 1912 году почти не было (за исключением нескольких политических стачек) открытых проявлений недовольства, преобладавшего в среде пролетариата. Крестьянство же было занято задачей закрепления за собой тех преимуществ, которые сулила им столыпинская аграрная реформа. Тем не менее революционные организации незаметно, но активно занимались подпольной работой, результатом которой стали бунты на кораблях Балтийского и Черноморского флотов, а также среди войск Ташкентского гарнизона, которые пришлось подавлять силой. В сентябре 3-я Дума, просуществовавшая четыре или пять лет, была распущена. Новые выборы, однако, не внесли больших изменений в состав палаты.
Октябристы, хотя и потерявшие сколько-то мест, по-прежнему поддерживали равновесие между правыми и левыми партиями, но они были так недовольны тем, что проведение всех конституционных реформ постоянно откладывалось, что их позиция становилась все более независимой от правительства. Возрастающая напряженность
В июне следующего, 1913 года Дума значительным большинством голосов приняла резолюцию, осуждающую правительство за продление чрезвычайного положения и проволочки с введением конституционного строя. Нежелание правительства осуществлять реформы, а также суровость правительственного режима, подчеркнутая назначением господина Маклакова на должность министра внутренних дел, вызвали у законопослушных граждан такой гнев, что, по выражению господина Гучкова, никогда еще не было российское общество настолько пропитано революционным духом. Законодательную работу Думы затрудняло то, что Госсовет постоянно отклонял принятые ею законы или вносил в них существенные поправки, а также то, что правительство не передавало на ее рассмотрение никаких важных постановлений.
Приведу только один пример. Государственный совет внес в законопроект о реформе муниципальных органов в Польше, принятый Думой, поправку, запрещающую использование польского языка во время дебатов в муниципальных советах. Хотя сам председатель Госсовета высказался против этой поправки, он не нашел понимания у реакционных министров юстиции и внутренних дел, а также у прокурора Святейшего синода. Партия реакционеров в правительстве быстро набирала силу, и в течение всего следующего времени вплоть до начала войны положение все ухудшалось. Господина Коковцова бесцеремонно отправили в отставку, и господина Горемыкина, на котором лежала ответственность за роспуск 1-й Думы, повторно назначили председателем Совета министров. Это был милый старый джентльмен с приятными манерами, склонный к лени и совершенно не справлявшийся со своей работой. Он давно отстал от времени и по-прежнему видел в Думе лишь незначительный фактор, который можно просто не замечать. Превосходное мастерство прирожденного царедворца позволило ему снискать расположение императрицы, хотя он не имел никаких достоинств, кроме ультрамонархических взглядов. Память о его деятельности на этом посту в 1906 году лишала общество всякой надежды на конституционные реформы до тех пор, пока он пользуется доверием императора. Недовольство стало настолько всеобщим и сильным, что забастовки следовали одна за другой и принимали такие угрожающие размеры. Все это давало германскому послу основание рассчитывать на то, что за объявлением войны сразу же последует революция.
Глава 13
1896–1914
Мои отношения с императором и императорской семьей. – Императрица Александра. – Первая аудиенция у императора в 1896 году. – Его большая личная привлекательность. – Императрица Мария. – Великая княгиня Мария Павловна. – Великая княгиня Виктория и великая княгиня Ксения. – Великий князь Николай Михайлович
В предыдущих главах я уже писал о некоторых моих беседах с императором Николаем II, и сейчас я должен коротко обрисовать мои личные отношения с его величеством и императорской семьей в целом. Хотя сейчас я пишу лишь о предвоенном периоде, время от времени я буду забегать вперед и упоминать о событиях, случившихся позднее.
Мое знакомство с императорской семьей началось за шестнадцать лет до моего назначения послом в Санкт-Петербург, когда я был поверенным в делах у брата императрицы, великого герцога Гессенского. Принцесса Аликс – под этим именем императрицу знали до ее замужества – была красивой девушкой, хотя немного робкой и замкнутой, но, когда этот барьер сдержанности был преодолен, стало видно, насколько она очаровательна. Ее врожденная доброта проявлялась по-разному, но нам особенно запомнилось живое сочувствие, которое она проявляла всякий раз, когда у нас случались неприятности. У нее было необыкновенное лицо, временами принимавшее печальное и трагическое выражение. Это выражение Коппе воспроизвел на портрете, написанном вскоре после ее замужества. Помню, когда я впервые увидел гравюру с этого портрета, я отметил, что в нем есть нечто такое, что наводит на мысль о неминуемой трагедии.
Впервые я имел честь быть представленным императору в 1896 году, когда их величества гостили в Дармштадте. Это произошло во время антракта на спектакле в Королевском театре, и при обычных обстоятельствах я бы ни о чем не волновался. Но лорд Салисбери поручил мне довольно деликатную миссию, и я боялся, что за время короткого разговора не успею подвести к тому, что я хотел сказать. Во время недавнего визита императора Николая II в Балморал они с лордом Салисбери обсуждали армянский вопрос, стоявший тогда очень остро. Император, который как раз собирался побывать в Париже, обещал передать ему через нашего посла результат своих переговоров на эту тему с французским правительством.
Поскольку в своем разговоре с лордом Дафферином император ничего не сказал об Армении, мне было поручено поинтересоваться, было ли в Париже достигнуто какое-либо решение. Я надеялся косвенным упоминанием о балморалской встрече напомнить императору о его обещании, не заговаривая об этом первым (что было бы нарушением правил придворного этикета), но этим надеждам не суждено было сбыться. Заметив, что общение с королевой, о которой он говорил в самых сердечных выражениях, доставило огромное удовольствие, он перевел разговор на предметы, представлявшие лишь частный интерес, и совершенно смутил меня, сказав, что слышал про мою очаровательную дочь. Признаюсь, что в этот момент я мысленно посылал свою дочь подальше, поскольку упоминание ее имени лишило меня последнего шанса повернуть разговор в желаемом направлении. У меня не оставалось другого выбора, кроме как прямо сказать императору, который уже собирался отпустить меня, что лорд Салисбери хотел бы знать, были ли приняты в Париже какие-либо решения. К моему облегчению, он сразу же успокоил меня, попросив передать лорду Салисбери, что во время короткого пребывания в Париже он был так занят другими делами, что у него не было возможности обсудить армянский вопрос с французскими министрами.
Осенью следующего года император и императрица провели несколько недель с герцогом и герцогиней в Вольфсгартене, и нас время от времени приглашали туда или в дармштадтский теннисный клуб, где император иногда играл, а императрица смотрела. Император также дал мне частную аудиенцию, во время которой говорил со мной о разных предметах. Он начал с тенниса, потом перешел на охоту, рассказав мне о лосях, оленях, буйволах и диких кабанах, на которых он недавно охотился в Польше. Когда разговор коснулся политики, я заметил, что, по словам германской прессы, британское правительство проводит дальновидную макиавеллистскую политику, цель которой – спровоцировать войну в Европе, в то время как на самом деле у него нет определенной политики и оно не привыкло заглядывать так далеко вперед. Император рассмеялся и сказал, что один из недостатков парламентского строя заключается в том, что политика сегодняшнего правительства может быть изменена правительством завтрашним. В такой внешней политике не может быть последовательности. И поэтому иностранные правительства не могут безоговорочно полагаться на нашу дружбу, хотя с учетом нашего изолированного положения нам, безусловно, выгодно сохранить за собой свободу действий и не вступать ни в какие прочные союзы.
По поводу германской прессы его величество заметил, что ему чрезвычайно интересно читать, что люди думают о нем и его политике. Затем он спросил, как обстоят дела на индийской границе и, выслушав мой ответ, что порядок там постепенно восстанавливается, стал говорить о наших отношениях в Азии. Он отметил, что, по его мнению, лишь сильные и независимые государства могут быть надежным буфером. Персия с ее бессильным и коррумпированным правительством слишком слаба, чтобы справиться с этой ролью. России вполне достаточно той территории, которой она владеет, и поэтому она не стремится к новым приобретениям. Но лично он считает, что наши отношения были бы более близкими и дружественными, если бы между нами не стояла Персия. Он боялся, что британское общественное мнение не подготовлено к тому, чтобы видеть Англию и Россию соседями, хотя, как он с радостью отмечает, наше старое недоверие к его стране постепенно исчезает. Оставшееся время император говорил о Клондайке и сибирских рудниках, о своей поездке по Сибири, о ее климате и растительности.
Прощаясь с его величеством, я никак не предполагал, сколько аудиенций я буду иметь с ним в будущем и что мне придется говорить с ним так, как ни один посол до меня не говорил с самодержавным монархом. Однако тот факт, что моя жена и я были лично знакомы с императором и императрицей, давал мне существенное преимущество, когда мы приехали в Санкт-Петербург.
Как уже говорилось в главе 8, я был назначен послом в тот момент, когда англо-российское взаимопонимание осложнилось в связи с заключением Потсдамского соглашения, и я с самого начала взял себе за правило говорить с императором предельно прямо и откровенно. Его величество, который всей душой стремился сохранить это взаимопонимание, оценил мою прямоту и удостоил меня своим доверием. В последующие годы наши отношения становились все более близкими, и я сам горячо к нему привязался. У его величества были такие очаровательные манеры, что на аудиенциях я чувствовал, что говорю скорее с другом, чем с императором. Наши отношения, я могу сказать без всякого хвастовства, переросли во взаимную симпатию. Он никогда не сердился на меня за прямоту, поскольку знал, что моя откровенность в международных вопросах объяснялась желанием укреплять англо-российское сотрудничество, а мои высказывания о положении внутри России были продиктованы в первую очередь заботой об ее истинных интересах.