Моя навсегда
Шрифт:
На самом деле, Оле надоело слушать ее причитания. Да и что ответишь на ее бесконечное:
— Оленька, ну что же делать будем? Отец ведь скоро все узнает… Это сейчас ты в больнице, а через неделю-другую тебя выпишут и что тогда?
Для себя Оля решила, что домой она не вернется. Скоро начнутся занятия в институте, можно будет попросить общежитие. Оно, говорят, ужасное. Развалюха просто. Мыши, клопы, тараканы, пьянки-гулянки. Но даже все это лучше, чем жить с отцом. Другой вопрос: на что жить? В кармашке рюкзака лежало немного денег — все, что она заработала за месяц лагере,
В очередной раз мать повздыхала, поохала и ушла. Оля задремала, а проснулась от ощущения, будто кто-то коснулся ее. Открыв глаза, она увидела знакомое веснушчатое лицо, рыжие вихры, беспокойные глаза. Миша.
Он неловко топтался рядом с кроватью и обрадовался, когда Оля проснулась. В этой его неловкости было даже что-то трогательное. И белый халат, явно малой, на нем смотрелся смешно и нелепо. Оля даже выдавила улыбку, и Миша сразу просиял.
— Привет. Вот зашел узнать, как ты.
А потом он водрузил на тумбочку пакет с фруктами: бананами, апельсинами, яблоками. Оля увидела эти злосчастные яблоки, которыми почему-то бредила последние дни — ела бы их и ела без остановки, и вдруг прослезилась.
— Что? Что-то не так? — испугался Миша.
Она качнула головой.
— Можешь, пожалуйста, помыть одно яблоко? Там в конце коридора умывальники.
— Конечно. Могу и все, чтоб тебе лишний раз не ходить.
Пока Миша мыл фрукты, она поднялась с кровати, худо-бедно прибрала руками волосы, запахнула халат. А когда вернулся, увела его из палаты. Разговаривать с ним при любопытных соседках не хотелось. Те и так наслушались лишнего, когда мать приходила.
В отделении был небольшой холл с креслами, диваном и даже телевизором, правда, вечно выключенным. Там они сели. Сначала Миша здорово стеснялся. И почти ничего не говорил, да и смотрел на Олю лишь урывками. Но на следующий день зачем-то пришел снова…
Пока Оля лежала в больнице, Миша навещал ее все дни, когда не работал. Постепенно даже разговорился, про себя начал что-то рассказывать. Однажды он столкнулся с Олиной матерью. Та его сразу же узнала, удивилась, конечно, но больше обрадовалась. И соседки по палате, решив, видимо, что он ее жених, вовсю его расхваливали:
— Хороший у тебя парень, сразу видно. Скромный, работящий. С таким, как за каменной стеной будешь.
В первых числах сентября Олю выписали. За день до этого она сказала Мише:
— Завтра не приходи.
— Почему? — напрягся он.
— Меня выписывают завтра.
— А-а, — понимающе протянул он. Потом, помявшись, спросил: — А можно я приду… ну, помогу с вещами там? До дома тебя провожу?
— Я не домой, — выдавила Оля, а ведь не хотела ему ничего говорить. А сказала, потому что страшно. Идти в неизвестность страшно. Остаться совсем одной страшно. А он и правда — каменная стена.
— А куда? — округлил глаза Миша.
Она пожала плечами.
— Попробую в общежитие заселиться. От нашего института.
— А дома что?
Оля посмотрела в его глаза,
— Домой мне нельзя.
— Почему?
— Потому что… — щеки ее залились краской. — У меня будет ребенок. Для моего отца это… в общем, это самый страшный позор.
День выдался теплый и солнечный. Они сидели в больничном скверике на скамейке. Воробьи копошились в траве, уже покрытой первыми облетевшими листьями. И все было так спокойно, так безмятежно вокруг.
Миша тяжело молчал, переваривая услышанное. Молчал долго. Потом все-таки спросил:
— А… ну, отец ребенка… он что?
— Он уехал отсюда навсегда.
— Почему? Бросил тебя, что ли?
В груди опять нестерпимо защемило, а глаза зажгло.
— Пожалуйста, прошу, давай не будем о нем. Я не могу просто… — всхлипнула Оля, утирая набежавшую слезу.
— Хорошо, конечно… — Миша закусил губу.
Попрощались они неловко, и Оля думала, что больше он не появится после ее откровений. Но нет. На следующий день Миша пришел прямо к выписке.
— Ты пойдешь со мной? В общежитие?
— Нет, у меня другое предложение. Пойдем жить ко мне? Я снял квартиру, тут недалеко. Хорошая квартира, маленькая, но все есть. Живу я один. Потеснюсь, ничего…
Оля молчала. Он стоял напротив, заглядывал ей в лицо. Потом вдруг сказал:
— Оль, я хотел сказать… — Он снова закусил нижнюю губу, отвел глаза в сторону и замолк, словно не мог на что-то решиться. Потом взглянул на нее и тихо произнес: — Я люблю тебя. Выходи за меня замуж… я буду тебя беречь…
32
В шесть утра Роман сошел на перрон и помог спуститься Лиле по скользким заиндевелым ступеням поезда — подхватил ее сумку и ей самой подал руку.
— Ой, как темно! И сколько снега! — удивилась Бучинская.
Ну, естественно, темно. Это ведь не Москва. Тусклый свет редких фонарей и сугробы по колено. Хорошо хоть перрон расчищен.
Впереди двухэтажное здание вокзала светилось как маяк. К нему они и направились. Красные цифры на электронном табло на крыше вокзала показывали время — 06:09, затем температуру — семнадцать градусов мороза. Из динамиков механический голос диспетчера сообщил: «Скорый поезд Москва — Благовещенск отправляется с первого пути…».
Роман невольно огляделся. Как бы он ни ненавидел Кремнегорск, но вот увидел этот вокзал, вдохнул этот воздух, услышал звуки — и сердце екнуло, а в груди защемило. Черт-те что, конечно…
Народу на перроне было немного — оно и понятно: кому надо тащиться из Москвы под Новый год в эту дыру. Дыра-то дыра, а сердце у него так и трепыхалось взволнованно. Роман сам от себя не ожидал такой реакции.
На небольшой площади перед вокзалом стояло около дюжины машин. Одна из них мигнула фарами, затем передняя дверца распахнулась и оттуда выкатился человечек, невысокий, полненький, круглый, как колобок. Сделал несколько неуверенных шагов к ним навстречу, потом громко воскликнул: