Моя нечаянная радость
Шрифт:
Жил он один в городской квартире, вся семья еще полтора года назад переселилась в большой дом в Загорье, который они с отцом таки построили за восемь лет, доведя до полного ума. А он здесь. Не хотел своей чернотой заражать близких, да и расстраивать тоже не хотел.
Утром Матвей позвонил маме и сообщил:
– Я поеду. Расскажи, как там и что, как добираться и какие правила.
Ему требовались ответы. И теперь он точно знал, что их получит.
Когда Матвей посмотрел на Чудотворную Икону Богородицы, его словно ошпарило изнутри и крупные мурашки пробежали по позвоночнику – у лика Матери Божьей были совершенно живые глаза! И смотрела она прямо на него!
В душу, в его сознание и разум!
Матвей
И вдруг на него снизошло озарение, и он понял, отчего на всех иконах и изображениях Богородицы у нее такая смиренная высокая скорбь в глазах – понял в один миг, словно она сама вложила в него это знание!
Она родила необыкновенного, божественного ребенка и любила его самой высокой, самой чистой и безусловной Материнской любовью, именно с большой буквы и с самого начала, когда он еще был в ее утробе, она знала и понимала, что у этого ребенка есть высшая миссия и что в любой момент эта миссия призовет его к себе и он, пройдя через тяжкие мучения и испытания, может погибнуть и исчезнуть; она знала, чувствовала, что потеряет его, и ее дитя обречено на муки и страдания и заранее готова была отпустить его на этот путь предназначения, на смерть…
Любила и скорбела. Спрашивала ли она себя: достойны ли все эти люди с их извечными пороками, злобой и неистребимым стремлением к саморазрушению и уничтожению себе подобных, жизни ее любимого сына?
И никогда не противилась той самой Воле Божьей?
Почему? Потому что так велика была ее вера?
И Матвей спрашивал себя – если бы он знал наперед, что Денис может так погибнуть, он противился бы такой судьбе и спасал бы сына? И четко и ясно отвечал – да! Да! Без вариантов! Никакая Воля его не интересует – он бы спасал сына…
И тут Матвея выдернула из этого мистического общения с Богородицей девушка, тихо сообщив, что его зовет Никон. Матвей кивнул, глянул еще раз на Икону и уже не увидел того пронзительного взгляда, которым еще мгновение назад она смотрела на него.
– Знаю, зачем ты приехал, – сказал Никон, когда по его приглашающему жесту Батардин опустился на скамью. – Про смерть сына прознать хочешь.
– Да, – кивнул Матвей, уже ничему не удивляясь.
– И погиб он вдалеке от тебя? – вроде как и спросил, а вроде и утвердил Старец и распорядился: – Расскажи, как.
Матвей нехотя сначала, запинаясь и останавливаясь, но все более ровно и плавно, по мере того, как говорил, принялся рассказывать и объяснять. Кратко, только факты про то, что жил мальчик с матерью в Тюмени, в новой семье и как погиб.
Никон выслушал и молчал какое-то время. Наконец он заговорил, произнося очень весомо каждое слово, и Матвею казалось, что эти непростые слова раздаются где-то у него прямо в голове и отдаются в сердце.
– В зловонной жиже вины ты живешь, Матвей, – строго звучал голос Старца Никона. – И обвиняешь всех, хоть и не осознаешь этого: жену свою бывшую, что не отпустила к тебе ребенка, и родителей своих, что не поддержали и не настояли, когда ты хотел забрать мальчика, даже сына своего обвиняешь, что бросил тебя и ушел так больно и неожиданно, но это сокрыто в глубине души твоей, ибо больше всего ты обвиняешь себя. И вина эта закрыла собой всю твою жизнь. А это одно из самых разрушительных чувств, ведь обвинять себя или кого-то значит не признавать Воли Божьей и противоречить ей.
– Что же это за Воля такая, Отец Никон, по которой погибает светлый, чистый мальчик? – роптал Батардин.
– Все-то у тебя борьба внутри, Матвеюшка, – вздохнув нерадостно, посмотрел на него Никон, – все-то ты противостоишь, с Господом споришь. А о чем? О том, что рано сынок твой ушел? А ты откуда знаешь, кому какой срок отмерен? Дети тоже умирают, как и взрослые, и у каждого из них своя судьба и свой срок. В человеке всегда болит его эгоистическое, человеческое и застит, мешает ему видеть чистую, неискаженную истину. Человек всегда по себе скорбит. Ребенок твой был чистый, с ангельской светлейшей душой и помыслами, земная юдоль для таких душ тяжела. Ты вот вспомни, сколько раз сам думал об этом и замечал, что он выше и чище всех. Видел же, думал: как он жить-то будет с душой такой белой.
Матвей посмотрел на Старца совершенно ошарашенно! Откуда тот может знать про те его мысли и сомнения? А Никон, увидев это выражение его лица, усмехнулся грустно:
– Мальчик твой ушел в свое время, именно тогда, когда ему было положено и предназначено. И не важно, где бы он находился: с тобой ли или еще где, он ушел бы именно в этот день и час. Тело что, оно тлен и ничего не чувствует, нету уже его тела, пустая оболочка. А вот душа такого чистого, ангельского ребенка, не проходя никаких чертог и испытаний, вознеслась сразу же в те высокие пределы, где существует и царит лишь безусловная, чистейшая Любовь Отца и его забота. Та Любовь что есть, начало всех начал, та, что есть Все. И так она высока и бесконечна, так прекрасна и мощна, что прочувствовать ее и перенести могут лишь такие светлые души, как этого ангельского ребенка. Но, только прикоснувшись к этой заботе, безопасности и Любви, почувствовав ее, он был сразу низвергнут вниз – в мучение и уныние.
– Зачем? – совершенно искренне расстроился и возмутился Матвей.
– Не зачем, а почему, – поправил его Старец Никон и снова, посмотрев пристально, строгим тоном объяснил: – Потому что ты его держишь тут своей болью, зовешь, оплакиваешь и скорбишь беспредельно. А умерших необходимо отпускать с легким сердцем, понимая, что они идут к Отцу, в его объятья и любовь. И грусть наша обязана быть светлой: не стенать и жалеть, что они нас оставили, а благодарить Господа за то, что были в нашей жизни, с нами и вспоминать все самое светлое и радостное, связанное с ними, чем одарили они нас. Когда люди несут в душе горе тяжелое и скорбь, оплакивают близких своих беспрестанно, они тем самым привязывают и не отпускают их дух от земли, мучают эти неприкаянные души. Твои слезы сердца истязают его, и он тонет в водах слез твоих. Никакие души удерживать нельзя, а такую чистую и подавно, она мучается больше иных во сто крат. И не для того я тебе это объясняю, чтобы ты новую вину себе придумал и погрузился в нее, а чтобы ты почувствовал и понял истину.
И Никон положил свою ладонь на грудь Матвею, туда, где стучало его измученное, больное отцовское сердце.
Сначала Батардин почувствовал необыкновенное приятное тепло, там, где лежала ладонь Старца, но через пару мгновений на него снизошли какое-то удивительное невероятное спокойствие и чистая радость. И вдруг, на какую-то краткую долю мгновения, на мимолетный вздох, Матвей почувствовал невероятную благодать, и его словно омыло изнутри настоящей любовью… Истинный смысл которой он понял только в этот краткий миг. И тут ясно и четко перед его мысленным взором появилось лицо Дениски, улыбнувшегося так светло и, подбадривая, радостно ему кивнувшего.
Спокойное, чистое, просветленное и одухотворенное лицо его ребенка.
И Матвей вздохнул, принимая простую, постигнутую им именно в этот краткий момент истину, и отпустил своего сына.
Совсем.
И вздохнул еще раз полной грудью. Первый раз после гибели Дениса, вздохнул полной грудью, освобождаясь от боли, вины, обвинений и скорби – словно чья-то незримая рука выгребла и вычистила из него всю муть и черноту, царившую там целый год.
Старец убрал руку, и Матвей только сейчас почувствовал, что у него по щекам катятся крупные, горячие слезы.