Моя подруга – месть
Шрифт:
– Видно? Нет? – Голос женский.
– Ни хрена не видно! – Еще один женский. – Может, она вже подалась видселя?
– Ты шо? Я с белого дня глаз с крыльца не свожу. Дрыхнет еще. Эти-то небось уходили ее до полусмерти! – возразил первый голос. – Ладно, пошли пока. Выползет ведь рано или поздно!
Хлопнула калитка: бабы ушли, однако Надежда по-прежнему лежала тихо.
Она вдруг поняла, что и зачем было с ней сделано. Ее хотели унизить, растоптать. Она должна была рухнуть в предназначенную ей зловонную лужу и не подняться. Может быть, об этом Матвей, Игорь и Кешка мечтали еще с того времени, когда Надя проходила мимо них, будто не видя. И все эти годы ненависть искала выхода. Таилась в глубинах их прогнивших душонок, будто черная гадюка под колодиной. И наконец выметнулась на волю, брызжа накопленным ядом.
Можно не сомневаться: они вволю наигрались, натешились, эти дружки-неразлучники. А теперь предстоит потешиться деревне. Почти вымершей от голода в двадцатые. Почти выгоревшей дотла в сорок втором. Замордованной райкомами, облученной Чернобылем, запытанной перестройками. Смертельно уставшей от бесчеловечной жизни. Ненавидящей всякого чужого. Ненавидящей тех, кто смел высунуть голову из этого туманного болота.
Надежда была чужая. И она вырвалась из болота!
«Да? – глумливо сказала деревня. – Не бывать тому!»
Она вспомнила до жути страшный американский фильм «Гонки с дьяволом». О двух семейных парах, которые заехали на своем трейлере в какую-то провинциальную глушь, чая отдыха, но случайно оказались свидетелями жертвоприношения сатане – и принуждены были бежать, спасая свою жизнь. Они скитались по округе, однако преследователи непонятным образом снова и снова нападали на их след и наконец взяли в кольцо. Уже на пороге смерти поняли несчастные путешественники, что каждый, к кому они обращались за помощью, начиная с самого шерифа, был членом этой самой секты сатанистов, так что все попытки спастись были заранее обречены на неудачу.
Такой сектой сейчас виделась Надежде ее родная деревня.
Это как же надо ненавидеть ее, чтобы не тронуть ни червонца! «Упэртые сэлюки» деньги дороже жизни чтят! Но не дороже многолетней ненависти и отмщения. А, впрочем, они не дураки, эти трое. Знали: за ограбление точно будут искать и посадят. А вот за изнасилование… поди докажи, что оно было!
Надежда не сомневалась: если заявит сейчас о насилии, обречет себя на лютый позор. Полсотни свидетелей подтвердят, что весь вечер и ночь глаз не сводили с Матвея, Игоря и Кешки, которые, конечно же, были за тридевять земель от Новогрудкова. И чем больше будет метаться Надежда со своими попытками добиться справедливости, тем большее наслаждение получат и три негодяя, и их бабы, согласные стерпеть измену мужей, лишь бы только затоптать не в меру возомнившую о себе Надьку, и досужие соседи… О, этой истории им надолго хватит!
Нет. Не хватит. Не дождутся. Много чести!
Надежда вылезла из-под стола и, завесив окно, растопила печь. Поставила греть воду, а сама взялась за уборку. Для растопки, кстати сказать, использовала она всю шуршащую, рассыпающуюся гору червончиков и полусотенок – ни одной бумажки не оставила. Ну что ж, не она первая. В любимом фильме «Идиот» сумасшедшая красавица Настасья Филипповна тоже пыталась протопить камин какой-то несусветной суммою, чуть ли не «лимоном» – в соответствующем по времени, понятное дело, денежном эквиваленте. Ей, правда, духу не хватило довести дело до конца, когда Ганя Иволгин об пол брякнулся. Ну а здесь, в полутемной избе, озаряемой сполохами пламени, брякаться в обморок некому, кроме самой Надежды. Но огненная, пульсирующая боль была накрепко стиснута в кулаке – не вырваться.
Ничего. Она выдержит. Завтра вечером – поезд. С утра – девятины по матери. Она выдержит.
Вымыла пол. Клочья своего изорванного, окровавленного белья – в печку. Обрывки халата в красных пятнах – туда же. Спасибо, посуду мыть не пришлось: хитромудрые насильники все убрали со стола. «Может, и стены, и ручки дверей спиртом протерли, чтоб отпечатков пальцев не оставить?» – усмехнулась она, взгромоздившись в корыто, наполненное теплой водой, – и едва не закричала в голос, с такой стремительностью и яростью вырвалась из узды и вцепилась в тело боль. Впилась. Вгрызлась тысячью зубов! И все там, в прежде никем и никогда не тронутом местечке…
Это были тяжелые минуты, но и они прошли, и слезы Надежды, и кровь, и слизь удовлетворенных негодяев – все растворилось в семи водах, которыми она омылась. Высушила волосы, причесалась, подкрасилась. Надела джинсы, пуловер под горлышко. Главное, чтоб не видно было кровоподтеков. На часах полдень. Вот и хорошо. Сейчас все мужики с ремонтной станции на обед пойдут. Для ее замысла чем больше народу, тем лучше.
Постояла, зажмурясь, перед дверью, вбирая в себя свою силу. И выскочила на крыльцо, напевая:
– Соединяет берега крутой паромщик!
Ей повезло. Возле Матвеева подворья толклась кучка мужиков и баб. В центре, оживленно жестикулируя, трещала Галька. Бабы прыскали в кулаки, отворачивались. Мужики ржали от пуза. И вдруг все окаменели. Надежда поняла: увидели ее.
– Галь, привет! – оживленно выкрикнула Надежда. – Я к тебе. Помнишь, ты обещала помочь с обедом на девять дней? Я продукты приготовила, ты блинов напечешь? А то я ведь так и не научилась. И еще – морсу навари своего брусничного. У тебя просто обалденный морс!
Обалденный, это точно. Запросто от него обалдеть можно. Всерьез и надолго…
Галька побелела. И тут статисты начали выходить из ступора.
– А где Матюха? – фальшивым голосом подал кто-то реплику. – Мы с ним сговорились…
– Как где? – вскинула брови Галька. – Да ведь они с Игорем и Кешей сразу из сельсовета, как мы рассчитались, подались на заимку к дяде Пане.
– А… это… – проблеял «статист» и заткнулся коротким, озадаченным: – Да!
Надежда мысленно кивнула: конечно, так и есть, алиби состряпано. Теперь все аж приплясывают, так ждут, когда же она начнет причитать и требовать расплаты. А не дождетесь, землячки!
А потом Надежда сидела за поминальным столом с приличной миною – и мечтала: вот бы появилась эта троица… Она бы прикончила их сразу. Есть такой удар, есть в системе у-шу! Нет, спохватилась тут же, тогда все поняли бы, что одолели-таки Надьку эти друзья. Делать из них национальных героев не было ни малейшего желания. И позднее, когда она уже отряхнула со своих стоп прах и Новогрудкова, и всей Белой Руси, и вновь вернулась в дорогую и любимую школу милиции, что на площади Горького в городе Нижнем Новгороде, еще долго тешила она свое израненное самолюбие воображаемым зрелищем вытянутых физиономий Матвея, Игоря и Кешки. Да, это доставляло ей немалое удовольствие… аж в течение четырех месяцев!