Моя подруга – месть
Шрифт:
Сдернула с губ снисходительную ухмылку. Комедия закончилась. Настало время спасения жизни.
На часах было пять, когда, с затекшими ногами, безмерно усталая, Марьяна вышла наконец из ванной, осторожно вдевая серьгу в ухо и дуя на исколотые, распухшие пальцы.
Занятие, предпринятое как бы для очистки совести, оказалось невероятно трудным, выматывающим. Марьяна истерзала свою память, пытаясь собрать воедино все скудные топографические сведения. Курганы, зарево города справа, Плеяды, называемые арабами Сурайя, в полночь были на востоке. Что это может дать Ваське, Марьяна не знала, но на всякий случай указала и это. И то, что по одну сторону дороги тянулся рукав Нила, а по другую расстилались поля: как-то она умудрилась это увидеть. И вспомнила особый, бесконечный и протяжный, шум ветра: так гудит он, чуть позванивая, только в стеблях сорго, проносясь над полями, бесконечно тянущимися куда-то вдаль. И тени хальфы, здешнего ковыля, пляшущие на подъездной площадке перед железными воротами, вспомнила. И непрекращающийся лай собак, собранных вместе – для чего? Может быть, в питомнике? Это ли имела в виду Надежда? Конечно! Тем более что Абдель еще там, перед воротами, сказал что-то о «породистой собачине», которой тут на миллион. Факт – питомник!
Конечно, следовало бы посовещаться с Надеждой, она добавила бы информации, но, во-первых, та еще не очнулась, а во-вторых, Марьяна смертельно боялась ее убийственного скепсиса. Можно не сомневаться, что Надежда куда больше рассчитывает на силу кулака, чем на трепет слабенькой мысли. Да что там! Марьяна и сама знала, что у нее один шанс из ста уговорить Абделя помочь и один шанс из тысячи, что Васька все угадает, но это была хоть какая-то, пусть и самая тусклая путеводная звездочка… Если бы она погасла под мощным порывом Надеждиной иронии, было бы невыносимо сложа руки сидеть и ждать смерти. А так – Марьяна будет ждать в равной степени и спасения. Ждать до последней минуты.
Поэтому она не стала тревожить Надежду, а положила «Тайны пирамиды» в укромный уголок и пошарила по комнате в поисках какой-нибудь еды. Есть хотелось невыносимо: ведь скоро сутки, как у Марьяны маковой росинки во рту не было. Или она все же перекусила в Васькином доме? Hет, не вспомнить. Bроде бы только чай пила.
Пахло жареным мясом, и при лунном свете Марьяна без труда нашла несколько больших кас – чаш для еды, наполненных доверху. Какое счастье, что арабы едят утром немного, в полдень – слегка, а вечером – от пуза! Она ела зажаренный на вертеле кебаб, заедая лепешкой – кунафтой, глотала почти не жуя виноград – впрочем, от спелости он сам лопался и таял во рту, грызла яблоки (в Египте довольно редкое лакомство, яблоки там не растут, все привозные), запивая все это минеральной водой из двухлитровой бутыли.
Наконец, почувствовав, что больше не может проглотить ни кусочка, пошла проверить, как там Санька и Надежда – оба крепко спали, – и устроилась в просторном кресле, положив голову на спинку. Она нечеловечески, смертельно устала и готова была проспать хоть сутки. Да, забавно было бы и в самом деле сутки проспать, а потом проснуться – как раз к тому времени, когда Рэнд объявит, что Виктора они так и не нашли, а значит, настало время массовой казни…
Глядя, как от огня зари начинает пылать черный уголь ночи, Марьяна обнаружила, что о своей неминуемой и очень скорой смерти она думает не просто спокойно, а как-то патологически-бестрепетно. И точно такие же мысли бродили в ее голове по поводу Ларисы, которая не вернулась… все еще не вернулась, и никому не ведомо, что там с ней делают. Хотя можно себе представить! Но думать об этом не надо! И о своей гибели – тоже. Умные люди уверяют, что в предсказаниях, влекущих за собой смерть, огромную роль играет страх: ожидание неминуемой смерти останавливает деятельность сердца. Что толку бояться? Ведь все равно прежде смерти не умрешь!
Надо поспать. Сил набраться. Чтобы защищать Саньку, врачевать Надежду, ждать Ларису. И верить во встречу с Григорием!
– Ангел мой, сохранитель мой, – шепнули усталые губы, – не оставь меня, не дай лукавому демону обладать мной, не погуби…
Молитва угасла. Марьяна крепко спала.
Ей снился лес. Всю ночь в нем бушевала кошмарная буря: Марьяна видела, как молнии вспарывают небо, слышала громовые раскаты и жуткие завывания ветра, метавшегося среди деревьев. Страшно скрипели стволы, слышался треск сломанных сучьев – в лесу словно бы шла перестрелка, и каждый выстрел, чудилось Марьяне, направлен в нее! Потом настало утро – и оказалось, что деревья совсем не повредило: стоят, как стояли, целехонькие, ни один листочек не сорвало. Только упала одна береза, на вид казавшаяся самой крепкой…
Марьяна резко открыла глаза, окинула взглядом комнату. Ларисы нет. А солнце уже высоко в небе.
Ларисы нет… только ли здесь? Или вообще на свете?
О Господи! Она опять суматошно огляделась. Санька спит, как и спал, только на другой бок перевернулся, а больше в комнате никого нет, кроме него и Марьяны.
Куда пропала Надежда? Hеужто ее уволокли – полубесчувственную, не имеющую сил оказать сопротивление, а Марьяна в это время спала мертвым сном и ничего не слышала?
Она оглядывалась, как заведенная, и все плыло в глазах от внезапно нахлынувших слез. И вдруг сквозь грохот сердца до нее донесся звук.
Марьяна встрепенулась. Шум воды…
В ванной шумела вода!
Вскочив с кресла, Марьяна едва успела поймать развязавшееся полотенце и, кое-как завернувшись в него, ринулась в ванную.
Распахнула дверь – и чуть не завопила во весь голос от безмерного облегчения: в ванну лилась струя, а на бортике сидела Надежда.
Правда, она была совершенно одета, словно и не собиралась купаться. И через минуту Марьяна поняла, что так оно и есть. А вода была пущена со всем напором, чтобы шум ее заглушил отчаянные рыдания, сотрясавшие тело согнувшейся, безвольно поникшей Надежды.
Марьяна не сказала ни слова. Просто шагнула назад – и закрыла за собой дверь, уверенная, что Надежда не заметила ее появления. Ах, нет – заметила. Почти тотчас вышла – угрюмо пряча глаза. Она не сказала ни слова, и тогда Марьяна, тоже молчком, боком проскользнула в ванную. Долго стояла под душем, долго причесывалась мельхиоровой, а может быть, серебряной тяжелой щеткой. Потом сорвала с вешалки свое белье и пересохший костюм. Он выглядел так, словно всю ночь стадо коров передавало друг дружке изысканно-зеленую жвачку, однако сейчас это не имело никакого значения.
Марьяна натянула комбинезон, подосадовав, что съежившиеся шорты кажутся еще короче. Глубоко вздохнув для храбрости, вышла в комнату, не зная, что делать, если Надежда опять плачет. Конечно, по Ларисе… Небось винит себя за вчерашнюю схватку, за каждую грубость, брошенную Ларисе прежде, винит!..
Надежда, однако, не плакала, и на ее фарфоровом лице не было даже следа недавних слез. Разве что веки чуть припухли, самую малость. Она стояла, склонившись над Санькой, а увидев Марьяну, выпрямилась, смущенно улыбнувшись:
– До чего же крепко спит, да? Правда что – аки ангел. Дети – они ведь и верно ангелы, на них грехов нету. Поэтому они видят всякую нечисть. Ты заметила, Марьяша, что Санька меня никогда не любил? Нет, нет, не говори, я знаю: он меня всегда сторонился, словно чувствовал, какой грех на мне!
– Какой еще грех, чего ты глупости мелешь? – буркнула разозлившаяся непонятно почему Марьяна.
Непонятно? Нет, очень даже понятно. Это от страха. Hепривычно и странно видеть Надежду вот такой… разбитой. Это всегда была стена, на которую можно опереться. А разве обопрешься на обломки? Придется рассчитывать только на себя, а от этого занятия Марьяна уже устала, безнадежно устала!