Моя преступная связь с искусством
Шрифт:
Что касается Феррары, то он не только готовно, пожалуй, слишком готовно, откликнулся на e-mailот проживающего в Америке «кисельного родственника» (то есть заглотил червяка и попал на крючок, думал Паскаль), но и послал практически незнакомому человеку пакет, который Паскаль, работая на почте в том же отделении, к которому относился, принес сам себе. Письмо было заказное, и Паскаль-почтальон расписался и положил его на крыльцо, под расписанный уорхоловскими неземными голубыми цветочками коврик, и потом целый день, с режущей болью в плече и приятно-спортивной в натруженной пояснице, думал об этом пухлом пакете, и как он сегодня, вместо того чтобы идти на лекцию по лингвистике и растекаться в блаженстве, разглядывая тонкую высокую лекторшу в черном платье и красном шейном платке, лишь
Мать Паскаля была холодна — даже цвет ее кожи, ровный, молочный и светлый, напоминал снег; руки всегда были увлажнены и пахли лосьоном, так что при пожатии сразу выскальзывали из рук того, кто их пожимал; Паскаль же (названный Паскуале в честь сицилийского друга родителей, но в Америке превратившийся просто в Паскаля) был смугл и порывист, с вьющимися волосами и россыпью родинок на спине, и он в бешенстве рвал белотелые материнские письма, а потом, когда вместо писем стала прибывать электронная почта, споро выключал холодный экран, только e-mailматери стукался о дно невидимого ему ящика и наверху показывались прохладные, как ее ментоловые подушечки, строки: «Дорогой сын, отцу назначили еще одну операцию, а ты как всегда так далеко». И, вдали от своей северной родины, Паскаль находил удовольствие в странных сближениях, что случались порой в процессе изучения семейного древа.
Увы, когда он открыл пакет, он испытал и разочарование (дерево сегодня не разрастется), и одновременно восторг: перед ним лежал увесистый бронзовый герб. К гербу прилагалось фото: профессор Феррара в пустыне, с ружьем, лежащим у ног, с чалмой на голове и проводниками, очевидно, членами туземного племени. Обе вещи, и чужой герб, и фото с ненужным ружьем именно из-за своей бесполезности были ценны: вот же, уважаемый университетский профессор не поленился, пошел на почту и сразу отправил, значит, в этом есть смысл и есть вес.
Паскаль сразу бросился писать ответный имэйл, но запутался в кисее слов: фото хорошо потому, что профессора можно теперь визуально сравнить с его предками или при необходимости узнать на перроне, а что же сообщить про ружье и чалму? Ведь поблагодарив за посылку, надо что-то сказать и о ружье, и о гербе, чтобы Феррара понял, что Паскаль оценил его романтичную жизнь, полную сюжетных и судьбоносных изгибов, жизнь, которой рискуешь в пустыне ради удовольствия вырыть из земли каких-то червей.
Паскаль был внимателен, вежлив. Другие работники почты каждого нового посетителя, пришедшего купить марки или, допустим, отправить овсяное печенье, одеяла и телефонные карточки американским солдатам в Ирак, воспринимали как очередного мужчину или женщину со стертым стандартным лицом, нескончаемую, неповторяющуюся вереницу; Паскаль запоминал всех и часто огорошивал какую-нибудь напудренную пенсионерку в платье в горошек словами: «Вчера вы пришли с желтым зонтом и купили внуку голубого медведя в почтальонской фуражке», и точность его памяти была безупречна. Впрочем, эта его способность вряд ли кому-нибудь была нужна.
Несмотря на замешательство со словами, Паскаль чувствовал, что они с Феррарой одного рода-племени и что он в любой момент может профессору позвонить и написать, и профессор сразу же встрепенется и снимется с места, и они вместе начнут поливать и взращивать дерево, и добавят к сопутствующей розыску родных коллекции фотографий очередную, где они с профессором сидят за столом, а рядом притулился токарь из ультиматумной Тулы или винодел из Вероны, их новонайденный родственник.
Паскаль был прав: только он сообщил профессору, что едет в Италию, чтобы провести свой оплаченный правительством отпуск и отдохнуть от ярких и гладких как мыло рекламных бумажек (которые он, когда за ним никто не следил, бросал в серую урну), как Феррара пригласил его в гости. Мало того что он встретил Паскаля на железнодорожном вокзале в Милане и, лысый, ловкий и бодрый в своем бордовом поло и таких непрофессорских, смущавших Паскаля, сандалиях, вручил ему бутылку с минеральной водой и помог донести чемодан до машины, но еще и привел незнакомца к себе в
«В Италии любой кадровик имеет право проверить почерк сотрудника фирмы. По почерку многое можно сказать», — объяснил Феррара необычные интересы жены, и Паскаль снова почувствовал себя дома: вот страна, подумал он, где можно жить в старинном доме с видом на даунтаун и изучать вегетативное размноженье нерелевантных червей, и не только не впасть в рутину, как случается в США, когда вся жизнь превращается из выезда и заезда в гараж (выезд из своего, домашнего, когда дверь ползет вверх при одном только нажатии кнопки и заезд в большой, бетонный, под зданием офиса, магазина, завода), но и вдохновляться практически посторонним древом, усаженным мертвецами.
Паскаль гордился, что древо уходило корнями в пятнадцатый век.
Только вчера, опять не найдя общего языка с матерью (видимо, даром пропали уроки лингвистики, думал он про себя), Паскаль провел целый день на туринском кладбище, ползая по надгробиям и списывая с них полустертые надписи, перемещаясь из одного голого гранитного склепа в другой и видя в каждом переходящие из века в век, из склепа в склеп повторяющиеся имена — Лаура, Клаудина, Эдуардо, Энрико (какая польза была родившейся в 1834-м году Клаудине от того, что через сто лет ее родственницу назовут тоже «Диной» и она умрет примерно в том же возрасте от женской болезни — это Паскалю было неясно, и схожие имена вызывали в нем раздражение, подобное тому, когда он пытался определить, кто же получатель письма: Уильямс Сол или его сосед Уилли Солана), и вот сегодня они уже обсуждают с Феррарой не только мертвых, но и живых.
«Билли Грассо, an old and strange chap», — сказал Феррара, который, несмотря на то, что Паскаль был коренной итальянец, все время пытался говорить с ним по-английски, пояснив, что именно английский превратился в язык изученья червей, язык научных конференций, жарких споров, скучных докладов, и его необходимо «практиковать».
Еще не забыв пустынного кладбища, где живым был лишь работник, да и он с мертвым безучастным лицом прошел мимо Паскаля, волоча за собой сломанный мраморный крест, прочертивший дорожку на гравии, Паскаль радовался живому говорящему человеку (радость эта была почти физической и ощущалась порами кожи) и особенно тому, что Феррара, несмотря на профессорство и червей, оказался таким же как он: внутри их, сидящих не на родственных ветках, горел один и тот же огонь. Это стало понятно сразу же после того, как Феррара вручил Паскалю для ознакомления большую коробку с артефактами и фотографиями, где не только указывались дни рождения «обитателей», но и содержались их свадебные альбомы, первые зубы и, образно говоря, последние челюсти, а также описывались смешные поступки, простонародные выражения, хромота. Завершала коллекцию пачечка вырезанных из газет некрологов на скрепке (на самом дне).
После приготовленного женой Феррары обеда с посыпанными мукой круглыми хлебцами, баклажановым варевом и твердой пастой (намного тверже, чем американская размазня), а также чаем, приправленным сицилийскими сверх-жирными сладостями («ученик на каникулы ездил в Сицилию и оттуда привез, толковый парень, очарован червями!»), они в который раз обсудили необычный свой план.
«Прекрасная возможность ознакомиться с одним из сидящих на дереве экземпляров», — говорил Паскалю профессор, и Паскаль понимал, судя по напору, с которым Феррара объяснял ситуацию, что тот действительно озабочен судьбой их дальнего родственника, приходившегося, в свою очередь, родственником известных в Италии книгоиздателей братьев Скарфати, и связанного с Паскалем и Феррарой скорей не генами или эпителием, а эпизодами, передающимися по цепочке и сначала рассматривающимися как рассказы про членов семьи, а потом отделяющимися от первоисточника и становящимися просто «картинкой из жизни».