Моя преступная связь с искусством
Шрифт:
— Возьми аккуратно. Это письмо.
— И кому это ты написал? — спросила, ожидая подвоха, Ирена.
Отец пояснил:
— Я взял в библиотеке книгу «Рожденье ребенка». И там был совет: сочинить послание неродившемуся малышу.
Моя маленькая Маргалит!
Я ужасно рад, что мне наконец предоставился шанс ожидать твоего появленья на свет. Твоего прихода в наш мир — мир, который мог бы быть лучше в сто раз!
Но ты сама все скоро поймешь.
Как только тебе откроется, что тут происходит, ты наверняка захочешь все изменить. Однако, это почти невозможно — я думаю, что ты согласишься со мной, повзрослев.
Поблагодари своих маму и папу за смелость, с которой они решили тебя сюда привести. У тебя есть повод ими гордиться: ведь твои создатели смотрят вперед с оптимизмом — увы, фатальную судьбу нашей планеты (стоит лишь включить телевизор, раскрыть любую газету) так легко предсказать!
Мы хотели бы поприсутствовать при твоем «выходе в свет», но мы этого очень боимся — ведь чтобы попасть в роддом в Сан-Франциско, нам нужно будет выйти из дома и сесть на поезд, проходящий через подземный туннель. Мало того, пребывание вне нашей квартиры нас чрезвычайно страшит. Однако, несмотря на эти препоны, мы надеемся, что скоро увидим тебя.
Твои любящие, будущие Бабушка,
Дед.
Ирена попыталась сунуть посланье в ощетинившийся листами бумаги ящик стола. Отец перехватил ее руку.
— Смотри не помни, конвертик найди.
Давно уже требовавшая внимания мать, стоявшая рядом, протянула пакет, на котором она крупно, с нажимом, вывела: ЛИВЧИК.
— С клапанами, чтобы на людях кормить, — пояснила она. Потом протянула какой-то раздутый предмет:
— Чтобы обутой-одетой внучка была.
Ирена вертела в руках объемистую, брюхатую сумочку, к которой шнурочком была привязана самосшитая книжка, где в числе прочего загогулистым почерком матери было написано: «в кармашке — кошечка-мочалка, слюнявчек; за длинной молнией — пинетки, баретки, а за короткой — носочки, нагруднитчки и чепец».
В юности мать отвергла дельного красавца краснодеревщика Глеба из-за ошибок в школьных диктантах. Теперь, прижившись в Америке, но так и не прибившись к англоязычному разговорному берегу (объяснялась при помощи мужа и жестов), она забыла правописание простых русских слов.
Отличница в школе, никогда не плавала на уроках немецкого — а сейчас барахталась меж двух языковых берегов.
Раньше Ирену бы тронуло это неловкое «В».
ЛИВЧИК и ЖИВЧИК.
Будто в подарке матери была заключена жизнь — от английского «live».
Ведь Ирена несколько лет хранила ушитый матерью (нетерпеливые большие стежки разбегались по сторонам) сатиновый лифчик, который та сунула в чемодан, когда дочь собралась в США (и, обустроившись там, вызвала — вызволила из страны прозябания — и мать, и отца).
Разглаживала, когда он, при экскавации шкафа (при эксгумации отживших свой век, давно неносимых, невыносимых вещей), попадался ей на глаза и даже пыталась надеть. Лифчик был мал, но она не отваживалась оторвать его от себя.
А мать, годы спустя, по-прежнему выражала любовь куриной гузкой, напрасным народным советом («оберни грудь капустным листом, чтоб не болела»), перешитыми платьями, нежданной лаской наждачных от стряпни рук.
Как только муж поехал отвозить мать и отца, Ирена швырнула брюхатую сумочку и ЛИВЧИК в ведро.
* * *
Ворвалась в ресторан, не замечая мокрые, с зонтами, со стучащими зубами, фигуры.
Не четыре, а две.
На пальцах показывая белой девушке в черном и черному юноше в белой облипающей водолазке — «нас будет шесть человек» (муж тем временем парковался) — промчалась сквозь кухню с мексиканскими поварятами в туалет (у всех одинаковые непропеченые лица), задев локтем лоток. Ребенок приятно и больно давил всем своим весом; внутри что-то закупорилось, долгое время ничего не текло.
Презрев все приличные сроки (мочевой пузырь переполнен, ведь почти уже собралась использовать стаканчик от колы в машине, а еще надо бы причесать как мех драгоценные, погустевшие за беременность волосы и перевязать шейный платок), через пятнадцать минут вышла, увидела бездетных сестру и ее мужа, спросила:
— А новорожденный где?
Сестра замерла, приняв вопрос на свой счет.
Но Ирена имела в виду их отца, которому исполнялось сегодня шестьдесят пять.
— С мамой сидит. Она вроде бы опять захворала, — оправилась от словесного сбоя сестра.
Донимая докторов недоверием, мать исцелялась какими-то травами, а тут вдруг проглотила таблетку (блевала) и отравилась (отрава, трава).
Ирена вскричала, всплеснув заказанным супом, руками (стол покачнулся):
— Да она просто хочет испортить его юбилей!..
Потом поостыла, отметив:
— Вот уж действительно отца поедом ест!
И, поскольку все так сложилось, они решили остаться и вдоволь наесться за мать и отца.
Ресторан пуст.
Кроме нас тут никого нет.
Столы, замершие в ожидании посетителей, накрыты белыми скатертями; на стенах — слепки с помертвевших, мокрых улочек какого-то южноамериканского города; за помрачневшими вечерними окнами — всамделишный дождь.
Сестра сидит, чуть горбясь, напротив меня и гордится «почти дармовым» дрянненьким свитером.
— Посмотри, правда, хороший? Во всех магазинах за тридцать, а я на распродаже в «Росмарте» отхватила за пять!
Я замечаю на нем свежие пятна.
Томатный соус расползается по столу.