Моя рыба будет жить
Шрифт:
Я положила картонку из-под сока гуавы в пластиковый пакет и пошла вниз, вынести его в помойный ящик на улице. Вернувшись в квартиру, я заперла за собой дверь. Первый том «Великих умов философии Запада» лежал на столе, но эллинистов он закончил давным-давно, поэтому я знала, что-то не так. Записка была засунута в середину главы «Смерть Сократа», на листке моей бумаги Gloomy Bear, аккуратно сложенном в три раза. Я вытащила листок. Имени на записке не стояло, и мне стало любопытно, кто, как он надеялся, найдет записку — я или мама, или мы вдвоем, или, может, он это просто для себя написал. В тот момент читать ее мне не хотелось, так что я все сложила, как было, и запихнула
Вот что я подумала: если я прочту записку, а он уже умер, тогда я буду знать, что в этот раз он это всерьез, что он и правда хотел умереть, и это моя вина, потому что я вела себя с ним гнусно и жестоко. А если он еще не умер и я прочту записку, это могло его убить, и опять виновата буду я.
Логики в этом не было никакой, но тогда я думала именно так, и я знала, что бы я ни сделала, все равно буду чувствовать себя мерзко. Я все еще была в школьной форме. Я пошла в спальню, переоделась в джинсы и худи, переместив записку в карман толстовки, а потом вернулась в туалет, чтобы закончить с полом. Два отвратных Инцидента-в-Туалете за неделю. Странно.
Мама позвонила из офиса. У нее было собрание. Она заставила меня описать, что произошло и что именно я видела, а потом заставила прочесть название больницы, и адрес, и телефон на карточке. Потом спросила, буду ли я в порядке, если побуду одна.
— Конечно, — ответила я.
— Ты голодная? — спросила она. — Папа тебе оставил поесть?
— Я не голодная. — И, наверно, вообще больше никогда есть не захочу.
— Я позвоню тебе из больницы. Жди меня. Не выходи.
— Мам?
— Да?
Я хотела сказать ей о записке, но не знала, можно ли это делать.
— Что такое, Наоко? — голос у нее был напряженный. Она хотела поскорее уйти.
— Ничего.
Мы повесили трубки. Я вынула записку из кармана худи. Может, я была не права. Надписи, для кого записка, не было, так что, может, это вовсе и не записка. Я развернула лист. Там было две фразы, написанные папиным маниакальным почерком. Первая была такой:
Я был бы смешон в собственных глазах, цепляясь за жизнь, когда она более ничего не может мне предложить.
Эту фразу я узнала. Это были слова Сократа, он сказал так своему другу Критону прямо перед тем, как выпить яд цикуту. Критон пытался отложить неизбежное, уговаривая Сократа подождать еще немного. Он говорил, типа: «Куда спешить-то? Времени еще полно. Почему бы не потусоваться с друзьями, поужинать, выпить по бокальчику вина?» Но Сократ отвечал, типа: «Забудь об этом. Не хочу чувствовать себя дураком. Давай-ка уже с этим покончим», — и так и сделал. Папе ужасно нравилась эта история, и он мне ее как-то рассказал. У него была теория, как именно это проливало свет на западный тип мышления, но я не понимала, о чем он говорит. Мне только запомнилось, что «Критон» он произносил, как «Куритто», и мне нравилось, как это звучало. Будто печеньку пополам ломают, или как сверчки в траве.
Под первой фразой была вторая:
Я был бы смешон в глазах окружающих, цепляясь за жизнь, когда я более ничего не могу предложить.
Тут мне в голову пришла ужасная мысль. Я пошла обратно в спальню. Hello Kitty мигала мне розовым с экрана, но когда компьютер проснулся, Hello Kitty исчезла, и вот я уже гляжу на сайт бурусера-хентай, на страницу, где выставлены на продажу мои трусики. Я
Lolicom73 стал гордым обладателем моих трусиков. C.imperator проиграл. Я пошла в туалет, наклонилась над унитазом и меня стошнило — но, по крайней мере, у меня все аккуратно попало внутрь.
Я вернулась в гостиную. Записка все еще лежала на книге, где я ее оставила. Я подобрала ее, скомкала в кулаке и бросила через всю комнату, но бумажка срикошетила от дивана и упала на ковер. Мне хотелось, чтобы это был камень или бомба. Мне хотелось, чтобы эта штука оставила огромную дыру у нас в гостиной или вообще разнесла в клочки все это дурацкое здание. Но бомбы у меня не было, так что я подобрала первый том «Великих умов философии Запада» и швырнула его в балконную дверь. Книга была тяжелая, но стекло тоже было такое толстое, и книга просто отлетела от него и шлепнулась на пол заглавием вниз. Это меня еще больше взбесило, и я подняла книгу опять, только теперь я раздвинула двери балкона, прежде чем кинуть. И пока я наблюдала, как эллинисты кувыркаются над перилами балкона, взъерошенные страницы, как перья под мышками у последнего архиоптерикса, я чувствовала неимоверное облегчение. Я слушала, считая моменты до тихого стука внизу, но их прошло уже что-то слишком много.
— Эй!
Я замерла. Голос доносился снизу, с улицы.
— Эй! Не пытайся спрятаться. Я знаю, ты там, наверху!
Это был молодой женский голос, и звучал он не слишком сердито, так что я шагнула на балкон и заглянула через перила. Снизу на меня смотрело симпатичное круглое личико. Это была одна из хостесс, живущих по соседству. Я узнала ее по общественным баням. У нее всегда находилась для меня улыбка, и теперь она тоже меня узнала.
— О, это ты, — сказала она. Книгу она держала в руках. — Это ты уронила?
С виду с ней все было в порядке, поэтому я кивнула.
— Тебе надо бы поосторожней, — сказала она, будто ничего особенного не случилось. — Могла и убить кого-нибудь.
— Извините, — сказала я. Голос меня все еще не очень слушался, так что не знаю, слышала она меня или нет.
— Короче, я просто оставлю ее здесь, ладно? — Она положила книгу на низкую бетонную стенку, которая шла между зданием и тротуаром. — Ты бы лучше сошла вниз и забрала ее, а то ее может взять кто-нибудь.
Она посмотрела на название.
— Или, может, нет. В общем, я ее просто оставлю здесь, ладно?
— Спасибо! — прошептала я, но она уже повернула за угол и исчезла.
Они промыли папе желудок, чтобы уж точно ни одной таблетки не осталось внутри, и он-таки не умер, даже близко к тому не было. Мама вернулась домой из больницы и сказала, что с ним все будет в порядке. Я не сказала ей о записке в Сократе.
Когда папу выписали, мы все собрались в гостиной для еще одного разговора по душам, или, если хочешь, можно назвать это семейным советом. Папин голос звучал монотонно, будто он затвердил свои реплики, в которые совершенно не верил. Он извинился передо мной. Он сказал, что это вышло случайно, он был такой усталый, но заснуть не мог. Он потерял счет, сколько таблеток принял. Это не повторится. Ни записку, ни аукцион он не упомянул.