Моя сестра Фаина Раневская. Жизнь, рассказанная ею самой
Шрифт:
Кажется, сестра не будет сниматься в «Войне и мире». Она ничего не говорит, я ничего не спрашиваю, но уже несколько раз она высказывается в том духе, что далеко не каждое литературное произведение можно экранизовать. И каждый раз приводит в качестве примера «Войну и мир» как слишком «широкое», по ее мнению, произведение. При здравом размышлении не могу с ней не согласиться. «Война и мир» – огромная глыба, но в то же время из нее ничего нельзя выбросить. Рассказывали, что когда-то к Льву Николаевичу обращались с просьбой переделать этот роман в пьесу. Он отказался, сказав, что если бы считал «Войну и мир» пьесой, так и написал бы пьесу. На мой взгляд, Толстой – не
Кто тянул меня за язык? Где был мой ум? Сержусь на себя, а что толку, ведь сказанного не воротить. Сегодня мне вздумалось дать сестре совет.
– Может быть, стоит обратить внимание на молодых режиссеров, снимающих свои первые картины? – сказала я за завтраком. – Они будут счастливы снимать у себя народную актрису Раневскую и поучиться у нее мастерству.
Ничего обидного в моих словах не было, простой расчет, мнение, высказанное наедине. Но сестра впала в ярость.
– Ты предлагаешь мне торговать мордой?! Мне – торговать мордой?! Никогда! – кричала она мне в лицо. – Это ты, моя сестра, говоришь такое?! Как ты могла?! О, как ты могла?! Приличные люди могут торговать другими местами, но мордой – никогда!
Больше не скажу ни слова об актерстве. Ни единого слова. Клянусь! Prenez mon ours! [64]
Аплодисменты ценнее всего. Рассказывая о встречах со зрителями, сестра в первую очередь упоминает о том, как ей аплодировали, и уже во вторую очередь о том, сколько ей заплатили.
64
Избавьте меня от этого! (фр.).
Печальные новости из Ленинграда. Анна Андреевна лежит в больнице, врачи подозревают инфаркт, сестра сказала, что это уже третий по счету. Лежит она, бедная, в какой-то ужасной больнице в очень плохих условиях. Сестра очень жалеет, что не может сейчас поехать к ней.
Сегодня мне нездоровилось – кружилась голова, слегка подташнивало. Лежала и думала о любви (О чем же еще мне думать?). Любовь каждый понимает на свой лад, кто-то любит, чтобы быть любимым, кому-то взаимности не очень-то и надо, главное любить самому. Нет, наверное без взаимности любви не бывает, хотя самое сильное чувство в моей жизни так и осталось безответным, но это не притупило его остроту. До сих пор тлеет в душе искорка.
Какие только глупости не лезут в голову от праздности!
Новости из Ленинграда не радуют. Состояние А.А. внушает опасения. «Что за год! – вздыхает сестра. – Хуже семнадцатого!»
Год и впрямь не самый лучший. Прошлый для нас обеих был более радостным. Хотя бы потому, что мы стали жить вместе. Спасибо Е.А., принявшей столь деятельное участие в моей судьбе!
Годовщина смерти Ф.И. Сестра вспоминала то его, то П.Л. Я спросила, почему она не пишет мемуары. Она такая знаменитая, столько всего видела, знакома с множеством интересных людей. «Как-нибудь соберусь», – сказала сестра. Прозвучало это как «отстань от меня». Чуть позже сестра сама заговорила о мемуарах.
– Вот ты говоришь – мемуары, – сказала она, хотя я перед этим говорила о том, что у нас заканчивается масло. – А известно ли тебе, сколько неприятностей имел Антон Павлович от своей «Попрыгуньи».
– Говорят, что она ему изменяла, – сказала я, думая, что «попрыгуньей» сестра назвала Ольгу Книппер, известный рассказ совершенно вылетел из моей головы.
– Изменяла,
– Ах, да! – спохватилась я. – Всегда считала этот рассказ автобиографическим или хотя бы полу…
– Для землячки Антона Павловича ты на удивление несведуща, – мягко упрекнула сестра. – «Попрыгунья» написана об одном московском семействе. Все истинная правда – и доктор, и его ветреная жена, и роман с художником, и сети вместо портьер. Художником, кстати говоря, был Левитан, он даже портрет Попрыгуньи написал, а он не так уж и часто писал портреты. Чехова принимали в том доме, там было нечто вроде богемного салона. Все были в курсе, сплетничали, конечно, не без этого, но Антона Павловича потянуло пойти дальше. Говорили, что он переживал за коллегу, хозяина дома, и таким образом хотел ему намекнуть. Не верю, потому что так не намекают, на весь белый свет, а вот обиду, за которую могло захотеться отплатить, не исключаю. После публикации романа был большой шум, Антону Павловичу отказали от дома, Левитан собирался с ним стреляться, знакомые осуждали его. Но Чехов был Чеховым, он даже оправдывался остроумно, говорил, что жена доктора не слишком-то молода и красива, а его Попрыгунья хорошенькая. Я портрета не видела, судить не берусь, да и разве может портрет передать настоящую красоту?
Радио говорит только о партийном съезде. В газетах тоже пишут подробные отчеты. Спросила сестру, не была ли она делегатом какого-нибудь съезда. Сестра долго смеялась, а потом объяснила мне, что это невозможно, так как она не состоит в партии.
– Ты не собираешься замуж? – спросила за завтраком сестра.
От неожиданности я чуть было не подавилась булочкой. Ответила что нет, не собираюсь.
– Имей в виду, что, если ты выйдешь замуж, тебе придется отсюда съехать, – добавила она.
– Что такое?! – вызывающим тоном спросила я. – Или к тебе уже засылали сватов? Непорядок – если родителей нет в живых, то сватов посылают к старшему в семье. Отправляй их ко мне, будь так добра.
– Какие сваты?! – всплеснула руками сестра. – Это осталось в прошлом. Сейчас сначала прыгают в койку, потом знакомятся, а потом, если повезет, женятся. Все сваты переквалифицировались в квартирные маклеры. Просто я видела сон. Какой-то мужчина в цилиндре и фраке увел тебя от меня. Ты ушла и даже не оглянулась.
– Я все поняла, – ответила я, чувствуя, что назревает ссора. – Если я соберусь замуж, то непременно съеду. Но я пока не собираюсь. «Нет ни кавалера, ни охоты», – как говорила тетя Двойра.
– У тети Двойры была такая охота, что все кавалеры разбегались! – рассмеялась сестра.
Это так. Тетя Двойра не могла думать и говорить о чем-то другом, кроме замужества. Так и умерла старой девой в 15-м году. Хоронить ее отцу пришлось за свой счет, потому что все свои деньги тетя спустила на сватов. Она обращалась к самым лучшим, таким, про которых говорили «дер шадхн фирт цунойф а вант мит а вант» [65] . Увы, никакие деньги, никакие сваты не в силах изменить судьбу.
65
Сват и стену со стеной сведет (идиш).